О конкурсе он прочитал осенью в журнале, сложил в папку свои чертежи, отнес на почту и без сопроводительного письма, с одним обратным адресом на конверте, отправил их на рассмотрение специалистам. С месяц подождал ответа, решил, что его фантазии никого не интересуют, и забыл.
После рождества пришло письмо. Хорошо, что Кох встретил почтальона по пути из школы, и письмо попало ему прямо в руки, минуя почтовый ящик. Кох закрылся у себя в комнате, вскрыл конверт и с удивлением обнаружил вместо рецензии приглашение для участия в церемонии награждения победителей. Он написал, что, он ученик гимназии, не сможет приехать в Берлин, потому что ни временем, ни средствами для таких перемещений не располагает. Отправил ответ и вскоре получил извещение о том, что его рукопись размещена в журнале «Воздухоплаванье», и вопрос, куда следует господину Коху перечислить гонорар. Он написал, что если бы ему вместо гонорара прислали любой другой номер «Воздухоплаванья», он был бы благодарен редакции, и послал новые чертежи и расчеты. Вскоре он получил несколько бандеролей – не только с полной подпиской «Воздухоплаванья» за два года, но и новыми справочниками по дирижабле– и самолетостроению.
С тех пор, как у Вильгельма появилась своя комната, ему никто не мешал сидеть до рассвета. Отец был уверен, что сын прилежно занимается математикой и готовится к поступлению в университет. Он ничего не знал об увлечении сына самолетостроением и его интересе к инженерному делу. Вильгельм не первый год экономил на всем, но купил себе чертежную доску, готовальню. Утром он чертежи расстилал под матрасом, журналы складывал в пакет и убирал под кровать. Журналы были дорогие, если б не щедрые дары редакции, он не купил бы и пары штук за год. Справочники просто цены не имели и были зачитаны Кохом и разучены вряд ли не наизусть.
Стоило ему закрыть глаза, он видел обтекаемые, сверкающие, из легкой стали фюзеляжи самолетов, а не убогих деревянных корявых уродцев, которые считались самолетами, на которых отважные парни пытались подняться в небо и бились сотнями во всем мире. Голова его кипела идеями, он видел эти еще не существующие машины, ощущал телом трепет их корпусов в полете, засыпал – как проваливался, ложась в головокружительно высоком полете на крыло своего еще не созданного самолета. Он рисовал модели винтов, крыла самолета. Он чертил двигатели, рассчитывал мощности, и жил в не покидающем его ни на миг вдохновении. Он даже подумывал, не признаться ли отцу в своем увлечении, чтобы тот отпустил его если не в авиацию, то хотя бы на инженерный факультет, но тут отец сломал ногу, стал раздражителен оттого, что гимназию, которую он столько лет возглавлял, ему пришлось переложить на плечи его друга и коллеги Шульце. Вильгельм понимал, что сейчас не лучшее время для разговора на такую тему, тем более, что до окончания гимназии оставался целый год.
Отец много занимался с Кохом, математика давалась ему легко, он знал её как само собой разумеющееся. Только чистая математика не занимала его так, как самолеты, как аэродинамика, геометрия крыла, химические составы топлива, легкие сплавы. Гимназический курс для Вильгельма не представлял откровения, на уроках он присутствовал, отвечал, когда спрашивали, решал контрольные работы, но на коленях у него всегда лежала его сокровенная тетрадь, в которой он делал наброски и производил расчеты.
Весть о золотой награде, конечно, приятна, но отец такой скрытности не поймет и обидится, он нервничает из-за всего по пустякам. Ему мерещится, что нога его загниет, что у него вот-вот начнется гангрена, что кости его срослись неверно или не срослись вовсе, что он не вернется в директора, и его семья будет бедствовать. Вильгельм был старшим, он знал то, что младшие дети в семье не знали. Чем протирать штаны в гимназии, Кох сам давно пошел бы работать, но отец слышать об этом не хотел. Вильгельм самый одаренный в семье, только математическое отделение университета – словно нужно оно было Коху. Отец впал в манию экономии, младшие этого не понимали. Кох думал, как он объяснит отцу участие в конкурсе, наличие дорогих журналов, чертежных инструментов, справочников, саму свою тайну от отца, который столько занимался его обучением, всегда был так терпелив и лоялен к нему. Понимал, что приятным этот разговор не будет, никакая медаль не уничтожает факта, что он от отца скрывал свои подлинные интересы, изображая послушного сына-отличника без пяти минут студента математического отделения, преданно и благодарно идущего по стопам отца.
Шульце пытался подогреть энтузиазм класса, но класс гудел, переговариваясь, и тут закадычный враг и соперник Коха, вечный второй ученик класса, Густав Шлейхель громогласно объявил, что уж ясное дело, не сам Кох выполнил эту работу, что это господин директор, наверное, дома от скуки начертил какой-то проект, а приписал своему дорогому сыночку. Всем известно, что господин директор – благородный человек, всю жизнь пытается сделать вид, что Кох его родной сын, все знают, что контрольные папа прорешивает со своим отличником накануне, потому у Вильгельма Коха только самые высшие баллы. Все знают, что Кох – приблудный, что его принесли в подоле, и он сам это знает, и вы это знаете, господин Шульце, весь город про это говорит.
– Не трогай мою мать и моего отца, – сказал Кох, его окатило волною гнева.
– Скажи, что это не так, – в лицо улыбался Шлейхель.
Класс одобрительно гудел не в поддержку Коха, а в поддержку Шлейхеля. Шульце растерялся. Он, конечно, знал одну из любимых тем всех городских сплетников, он не нашел, что сказать. Кох подошел к Густаву и, не говоря ни слова, ударил его в лицо прочно сложенным кулаком, вышел из класса, понимая, что сейчас ему вдогонку выскочит не только Шлейхель, но и его телохранители. Кох, младше всех в классе, против компании Шлейхеля выстоять шансов не имеет. Самое лучшее, что можно сделать – отойти за школу, чтобы не оказаться перед глазами у всех побитым.
За ним вышли следом, прижали к стене и били молча, держали за руки, не давая упасть, и всаживали кулак за кулаком в грудь, в живот, когда он уже просто болтался у них на руках, бросили на землю, добавили ногами и, убедившись, что Кох встать не может, с чувством выполненного долга вернулись в класс. Учителю Шульце они объявили, что Кох сбежал, что его не нашли, и что это лишний раз доказывает, что никакого отношения к золотой медали Вильгельм Кох не имеет, а вот господину директору – виват! И класс разразился овацией.
Шульце тревожился за Коха. То, что Вильгельм мог подойти и разбить кому-то лицо, было для учителя Шульце полной неожиданностью. Кох – странный мальчик, вечно молчит, улыбается отстраненно. Может на уроке так задуматься, что его пять раз окликнешь, прежде чем он повернет голову. На директорскую семью, белокурую, голубоглазую, круглолицую, где все как пересняты под копирку – темноволосый, длиннолицый, сероглазый Кох не похож ни единой чертой.
Шлейхель, в общем-то, сказал то, что все говорили. Мог бы, конечно, не повторять этого сейчас. Золотая медаль на имперском конкурсе – событие, о нем напишут в местной газете – интересно, что? Без намеков не обойдутся. Но в Берлине о нем написали удивительную хвалебную статью, ее Шульце припас для Коха-старшего, рассчитывая вечером у него посидеть с бутылкой хорошего вина. Сам Шульце выпил бы пива, только директор Кох считает мещанством употребление этого истинно немецкого напитка, но вино так вино. Может, Кох-старший очнется от своей непроходимой хандры и поправится после такого успеха сына. Премия большая, надо предложить другу отправиться с семьей на курорт, ногу подлечит, сам успокоится и хоть раз в жизни просто отдохнет.
Вильгельм смутно слышал, как звенели звонки, внутри все болело и не давало пошелохнуться. Он пережидал, умоляя каких-то небесных заступников, хоть немного унять кошмар внутри тела. Хорошо, что апрель холодный, погода отвратительная, сырая, с ледяным ветром, ученики не выходили на переменах на улицу. Нужно было вернуться в школу, забрать портфель и уйти домой.
