– Рядом строились генеральские дачи, работали солдаты и постоянно бегали сюда, повара продавали им продукты, а завхоз – вы можете себе это представить? – варила самогон! – властным педагогическим голосом рассказывала нянька, отряхивая маленьким веником скамейку.

Галина Дмитриевна не слушала, кивала из вежливости, щурилась на бледное зимнее солнце. Взгляд ее скользил по заснеженным верхушкам маленьких елок и следил за толстой одинокой вороной.

– Эти солдаты с генеральской стройки залезали сюда в любое время, даже ночью, если им очень хотелось выпить, шныряли по всей школе, – гудел педагогический голос няньки Раи, – вы можете себе представить такое безобразие?

Ворона тяжело опустилась на снег возле скамейки, и вдруг Галина Дмитриевна заметила, что под скамейкой лежит книжка. Наклонившись, она разгребла варежкой тонкий слой снега. Это был томик Есенина, маленький, старый, в грязно-серой обложке, пятьдесят девятого года издания.

Раиса отреагировала на странную находку вполне спокойно.

– Конечно, кому сейчас нужны книги, тем более Есенин? – сказала она, саркастически усмехнувшись. – Просто взяли и выкинули. Мы в ужасное время живем, но и раньше было не лучше. В нашем педагогическом коллективе не нашлось ни одного порядочного человека. Завхоз уходила на ночь домой и всегда оставляла несколько бутылок самогона для солдат дежурному врачу. Выручку они делили пополам. Вы можете себе такое представить? Я, конечно, пыталась говорить об этом в РОНО, в Министерстве, я требовала принять меры...

Книга была влажной от снега. Уголки обложки обтрепались. Галина Дмитриевна дрожащими руками открыла титульный лист. Рядом с фотографией кудрявого поэта лиловыми чернилами было написано: “Гале от Любы, с надеждой на скорую встречу. 7 июня 1964 года”.

Буквы слегка расплылись, почерк был корявый, странный. Галина Дмитриевна не вскрикнула, только побледнела, но Рая, конечно, не заметила этого. Вообще никто не придал странной находке особого значения. И никому не пришло в голову заподозрить связь между мокрым томиком Есенина, валявшимся в парке под лавкой, и тяжелейшим приступом, который случился у Галины Дмитриевны через час после прогулки.

Следующее послание от Любы пришло в конце февраля. Снег растаял. Под скамейкой была лужа. В ней плавала пластмассовая кукла-негритос с красной повязкой на курчавых приклеенных волосах.

Нянька Раиса в очередной раз рассказывала о своей мужественной одинокой борьбе с безобразиями, которые творились в лесной школе, и, мельком взглянув на негритоса, небрежно бросила:

– Зачем вам эта грязная кукла?

Врач на этот раз оказался внимательней. Ему не понравилось, что больная притащила в палату какую-то старую куклу образца шестидесятых. Это было странным и тревожным признаком. Не хватало, чтобы инволюционный психоз усложнился ранней деменцией, при которой больные иногда впадают в детство. Самое обидное, что весь последний месяц Галина Дмитриевна явно шла на поправку, а тут опять случился тяжелый приступ, за которым последовало резкое ухудшение.

К концу марта, когда земля подсохла, под скамейкой валялась старая открытка с фотографией Брижит Бардо. На обратной стороне лиловыми чернилами было написано: “Опять от меня сбежала последняя электричка”.

На этот раз Галину Дмитриевну сопровождала сестра. Увидев открытку, она просто отняла ее, спрятала в карман и строго сказала, что нельзя ничего поднимать с земли. Мало ли какой валяется мусор?

Двадцать девятого апреля гулять с больной вышла нянька Рая. Было тепло, нянька жаловалась, что в жару у нее отекают ноги, и ворчала на сестру, которая вполне могла бы сегодня сопровождать Галину Дмитриевну.

Под лавкой лежал сверток, чуть больше сигаретной коробки.

– Никакого уважения к пожилым людям, впрочем, чего от них ждать? Это поколение выросло у меня на глазах. Вы не представляете, что творили дети в лесной школе, – гудел строгий педагогический голос.

Галина Дмитриевна на этот раз не стала показывать свою находку. Она помнила, как забрали из палаты куклу-негритоса, не слушая никаких ее просьб, как сестра отняла открытку с Брижит Бардо. Из трех Любиных посланий ни одно не удалось сохранить, отняли даже томик Есенина, и Любе это, конечно, было очень обидно.

– Девочки мазались, разгуливали с накрашенными глазами и губами, жевали жвачку даже на уроках, хамили невозможно. Когда я принимала строгие меры, мне, вместо благодарности, приходилось выслушивать выговоры от руководства. Никому ничего не надо, всем безразлично, кто потом вырастет из этих деток. Пусть курят, пьют, – Раиса так возбудилась от своих воспоминаний, что встала со скамейки и принялась расхаживать взад-вперед по дорожке.

Улучив момент, когда нянька отвернулась, Галина Дмитриевна подняла сверток и спрятала в карман халата. Развернула она его только оказавшись в туалете, где никто не мог ее увидеть. В маленьком пластиковом мешочке она обнаружила мобильный телефон и вырезку из журнала с телепрограммой. Красным маркером было выделено две строчки: “У нас в гостях, в прямом эфире, известный политик Евгений Рязанцев..."

Более всего она опасалась, что не удастся вовремя включить телевизор. Ей запрещали смотреть его после девяти вечера и смотреть бесконтрольно. Обычно сестра перед сном забирала пульт. Но иногда забывала. Галина Дмитриевна заранее спрятала его в тумбочку, за метком с фруктами, сестра даже не вспомнила о пульте и искать не стала.

За полтора часа, проведенные в думском пресс-центре, Маша узнала много нового и интересного. До Феликса дошло, наконец, что ее прислал концерн “Парадиз”, что она выпускница Гарварда и намерена изучать русский политический пиар.

– А, прости, кто субсидирует тебя? – спросил он, прищурившись, и Маша поняла, что он протрезвел окончательно.

– Концерн. Кто же еще?

– Класс. Мне бы так... Слушай, а ты с Хоганом лично знакома?

– Конечно, – скромно кивнула Маша, – я иногда сопровождаю его на всяких важных переговорах, конференциях.

– Погоди, а кто же тебя встретил?

– Сотрудник нашего посольства.

– Где ты будешь жить?

– Он же снял мне квартиру через знакомых.

– Интересно, где, в каком районе?

– В центре.

– Класс, – одобрительно кивнул Феликс, – и как квартира, хорошая? Сколько комнат?

– Слушай, ну какая тебе разница? – слегка рассердилась Маша. – Я же не спрашиваю тебя, сколько комнат в твоей квартире.

– А ты спроси. Я отвечу, – Феликс заулыбался, показывая ряд отличных зубов, ровных и белых, – могу даже в гости пригласить. Хочешь, прямо сегодня. Я живу один. Квартирка так себе, трехкомнатная, сто тридцать метров, в новом элитном доме, холостяцкая, но уютная. Ты вечером что делаешь?

– Ужинаю с сотрудниками посольства, – отрезала Маша.

Этот Феликс стал ужасно раздражать ее. Ей показалось, что насчет трехкомнатной квартиры в элитном доме он врет. Просто так, из любви к искусству. Более того, он приглашает ее в гости сегодня вечером, совершенно точно зная, что она откажется. И еще, он постоянно гримасничал, как будто на его лицо была натянута мягкая резиновая маска, снабженная изнутри сложным самодвижущимся механизмом.

– А, понятно, – он вытянул губы трубочкой и сдвинул брови к переносице. – У тебя там небось полно знакомых, в посольстве? Слушай, а ты не могла бы взять меня туда на какую-нибудь тусовку?

– Видишь ли, я не собираюсь ходить на посольские тусовки, у меня здесь совсем другие задачи. Я пишу диссертацию.

– Ты? Чего, серьезно, что ли? Сколько же тебе лет, малышка? – он вдруг засмеялся, до того странно, фальшиво, до того некстати, что Маша слегка напряглась.

– Двадцать пять.

– Ого, уже какая взрослая, – он перестал смеяться, словно внутри у него выключилась машинка игрушечного смеха, и тут же скорчил серьезную, важную морду.

– Я вот тоже все хочу что-нибудь такое написать, повесть, например, или роман. Мог бы стать известным писателем, сейчас это просто. Настоящих писателей нет, и я бы на фоне нынешнего дерьма стал Толстым и Достоевским сразу, в одном лице, – последовала очередная гримаса, рыжие брови сдвинулись к переносице, уголки губ поползли вниз.