– Да совершенно не боится, чушь это. Все дело в эгоизме тещи и в том, что она всю жизнь пыталась меня уязвить, сделать назло, настраивала Галю против меня. Каждый раз, когда возникала возможность съездить на море всем вместе, теща срочно заболевала, и Галя оставалась в Москве. Но в тот раз я настоял на своем. Вы представить не можете, сколько потребовалось сил и времени, чтобы убедить Галю отправиться всей семьей в Ниццу, на Лазурный берег. Мой друг, Джозеф Хоган, которого вы, Маша, хорошо знаете, пригласил меня с семьей погостить на его вилле. Отказаться значило обидеть Джозефа. Он не хотел слушать никаких возражений. Это было правда замечательно. Только представьте: начало июня, Лазурный берег. Но с Галей с самого начала творилось нечто ужасное. Она вообще не выходила на улицу, сидела в комнате с закрытыми окнами и задернутыми шторами и вела себя совершенно невыносимо. На третий вечер мы собирались пойти ужинать с Джозефом. Он заказал столик в лучшем ресторане на набережной, у самого моря. И можете себе представить, посреди ужина Галя вскочила и убежала, ничего не объясняя. Разумеется, вечер был испорчен. А ночью она заявила, что ей надо срочно лететь в Москву, будто бы она что-то там почувствовала, из ресторана побежала звонить матери, и оказалось, что мать заболела. Знаете, я уже так устал, что не возражал, отвез ее утром в аэропорт и остался с детьми еще на неделю, – он закрыл глаза и принялся массировать виски. – Сколько мне пришлось пережить, какой это был ужас.

– А вам не пришло в голову, что Галина Дмитриевна действительно страдает водобоязнью? – осторожно спросила Маша.

– Ерунда, – он раздраженно махнул рукой, – она бы мне сказала. И потом, ее ведь обследовали врачи, и ни о какой водобоязни речи не было. Все фантазии покойной тещи, и хватит об этом. Когда мы вернулись, я узнал, что Галя пыталась покончить с собой, выпила таблеток десять снотворного. К счастью, с ней рядом была Света. Она вовремя почуяла неладное и сделала все, что нужно.

– Вызвала “скорую”?

– А? Нет, она справилась сама.

– Как это?

– Промыла Гале желудок, и все. Если сделать это сразу, то ничего страшного. Нет, вы поймите, я очень известный человек, тогда шла предвыборная кампания, и если бы стало известно, что моя жена пыталась покончить с собой...

– Да-да, это понятно, – кивнула Маша, – скажите, Галина Дмитриевна как-то потом объяснила свой поступок?

– Нет. Она все отрицала. То есть она сказала, что ничего не помнит, ей казалось, будто она просто приняла перед сном несколько таблеток валерьянки. А вообще, знаете, все, что касается Галиной болезни, вам может рассказать ее лечащий врач. Мне тяжело это вспоминать, учитывая мое состояние...

– Погодите, получается, что единственным свидетелем первой попытки была Лисова? – перебил его Арсеньев. – А вторая попытка? Вы сказали, это была петля?

– Ну да, примерно через полгода после случая с таблетками она пыталась повеситься здесь, на чердаке.

– Кто же ей помешал на этот раз? – спросил Арсеньев. – Опять Светлана Анатольевна?

– Да. Откуда вы знаете?

– Я просто предположил. Можно немного подробней? Как это произошло?

– Мы переезжали в этот дом, я с детьми оставался в московской квартире, Галя со Светой отправились сюда разбирать вещи, наводить порядок. На чердаке стояли коробки с книгами, еще не распакованные. Ночью Гале якобы понадобилась какая-то книга, она отправилась на чердак. Света забеспокоилась, поднялась к ней и увидела, что она стоит на табуретке и пытается привязать веревку к крюку, на котором висит лампочка.

– Опять Галина Дмитриевна все отрицала? – спросила Маша, и по лицу ее скользнула грустная улыбка. – Она, вероятно, сказала, что хотела просто вкрутить лампочку?

– А веревка была от ящика с книгами, – задумчиво добавил Арсеньев.

– Да, все именно так, – раздраженно крикнул Рязанцев, – я не понимаю, куда вы клоните?

– Пока никуда, – пожала плечами Маша, – мы просто слушаем вас и задаем вопросы, когда что-то неясно. Расскажите, пожалуйста, о третьей попытке. Там вроде было окно?

– Она пыталась выброситься, и опять рядом оказалась Лисова, которая ее спасла, и опять ваша жена все отрицала?

– Нет! – рявкнул Рязанцев. – Я снял ее с подоконника, я спас ее, и она ничего не отрицала.

– Все натуральное: и борода, и бакенбарды. У меня волосы на лице растут со страшной скоростью. Вернусь в Москву, сбрею, – Всеволод Сергеевич Кумарин наклонился и поднял с земли Христофора, посадил его к себе на ладонь. – Вы даже спасибо не сказали, – заметил он и почесал котенка за ухом.

– Спасибо, – усмехнулся Григорьев, – это было мило и остроумно. Я оценил вашу заботу. А борода вам идет. Бакенбарды – это, конечно, чересчур, а бороду, может, стоит сохранить.

– В ваших советах не нуждаюсь, – проворчал Кумарин, – у нас очень мало времени. Эта наша встреча – глупость, бессмысленный риск, и чем скорей мы разойдемся, тем лучше для нас обоих.

– Да, я понимаю, – смиренно кивнул Григорьев, – но зачем же было самому беспокоиться, рисковать? Есть же люди...

– Затем, что на этот раз все чрезвычайно серьезно, – перебил Кумарин, – чем меньше будет привлечено людей, тем лучше. Цепочка должна быть короткой, самой короткой. Я, вы, ваша дочь. Все.

– При чем здесь моя дочь? Вы обещали, что никогда ее не тронете, – Григорьев взял у него Христофора и пустил на травку.

– Да, обещал, – Кумарин снял несколько белых шерстинок со своего серого летнего пальто, – но сейчас нет другого выхода ни у меня, ни у вас. И у нее, кстати, тоже. Для того чтобы решить проблему, надо совсем немного, надо только доказать, что покойный Бриттен был Колокол. Я нарочно сообщил вам заранее, чтобы у вас было время подумать.

– Это невозможно. Никто не поверит. Бриттен не имел доступа к секретной информации. Ни к стратегической, ни к агентурной, ни к какой, – Григорьев достал сигареты.

– Не вздумайте здесь курить, – прошипел Кумарин и вырвал у него пачку. – Вы что, с ума сошли? Здесь запрещено, это привлечет внимание.

– Хорошо, не буду.

Никогда еще Андрей Евгеньевич не видел его в таком состоянии. За семнадцать лет они встречались всего дважды. Кумарин вернулся в Москву из Вашингтона в восемьдесят четвертом, когда стало ясно, что Григорьев сбежал к американцам. После такого скандала он не мог оставаться на посту резидента. На некоторое время ему пришлось уйти на преподавательскую работу, он читал лекции в Академии КГБ. Потом, после смерти Андропова, стал потихоньку расправлять крылья. В кадровой чехарде поменял несколько руководящих должностей, возглавлял какие-то комиссии, комитеты, подкомитеты, немного поиграл в публичную политику, к девяносто второму легко просочился в финансовые структуры и окончательно растворился там. Международный институт гуманитарных инициатив, который он возглавил в девяносто пятом, был пустой формальностью, потому что на самом деле Кумарин руководил Управлением Глубокого Погружения.

Первый раз после побега они встретились в июне девяносто первого, в Египте. Григорьев купил недельный тур по Нилу на теплоходе для себя и Маши. Во время поездки на джипах в пустыню к бедуинам они познакомились с милейшим пожилым поляком, профессором, который преподавал философию в Варшавском университете. Его приятную профессорскую внешность несколько портило лиловое родимое пятно на скуле размером с небольшую сливу. Узнав в нем Всеволода Сергеевича, Григорьев испытал легкий шок, но вскоре успокоился. Даже если кто-то из группы следил за ними, вряд ли можно было найти в этом случайном знакомстве нечто подозрительное. К тому же оба перед прямым контактом хорошо проверились и убедились, что никаких “хвостов” рядом нет.

После ужина в просторной, увешанной пыльными пестрыми коврами палатке Маша вместе с остальными туристами увлеченно разучивала бедуинские танцы, Григорьев тихо беседовал с польским профессором в уголке. Они сидели очень близко, голова к голове, и говорить приходилось на ухо, поскольку звучала громкая музыка.