— Еще спрашиваешь? Давай скорее сюда. Я ужасно люблю смородину! Давай. Если наемся смородины, то тебя уже не трону… Ну, давай, давай смородину. Да побольше.

Мануш поднесла к Медведю корзину. Забывшись, он хотел было опуститься на передние лапы, чтобы дотянуться до ягод, но в тот же миг опять взвыл от боли и снова принялся плакать.

Девочка набрала смородину в ладошки и подошла к Медведю.

— Давай я тебя покормлю, дядя Миша.

Медведь удивленно взглянул на нее:

— Ты, я смотрю, меня ни во что не ставишь. Ну и дожил, никто не боится. Даже собаку все боятся, а меня…

— Да ты ешь, ешь. Не болтай попусту. Ведь совсем отощал, в чем душа держится! — И Мануш поднесла смородину Медведю к губам.

И Медведь стал есть. Вмиг слизал все, что было в ладошках у девочки. А она, уже совсем осмелев, взяла корзину в руки и приблизила к Медведю.

Ох как жадно он поглощал ягоды! Мануш и оглянуться не успела, а Медведь уже и дно в корзине облизал.

— Ой, до чего же вкусно! — довольно сказал Медведь. — А больше у тебя нету?..

— Нету, — как бы извиняясь, проговорила Мануш. — Хочешь, схожу еще насобираю.

— Ну, нет! Ты сиди на месте. Вот опять проголодаюсь, может, и тебя съем.

Но Мануш совсем не испугалась.

— Давай лучше лапу, — строго сказала она. — Съем да съем!.. Что тебе, больше не о чем говорить?.. Дай лапу.

— Как ты со мной разговариваешь? — удивился Медведь. — Такая малявка, а на меня кричишь! Да знаешь ли, что мне стоит чуть лапой тебя поддеть, и ты бухнешься оземь.

— Знаю. Знаю. Но знаю и то, что сейчас твоей лапе ничто не под силу, она ведь вся в колючках. Ладно, давай-ка мне ее.

Медведь покорно протянул лапу.

— Ой, как же это тебя угораздило, дядя Миша? Не лапа, а сплошная рана!

— И по всему туловищу так! — пожаловался Медведь.

— Ну и ну! — И Мануш стала по одной выдергивать колючки. — Вот так! Еще одна. И до чего же они глубоко впились. Ой, ой, ой, как ты только терпел?

— Ай, больно! — дернулся Медведь.

— Где ты их набрал?

— Лучше и не спрашивай. Полакомиться шиповником захотел, вот и…

— А! Понятно. Еще. Уже пять, шесть. Сейчас потерпи, пожалуйста, эта очень глубоко засела. Погоди, у меня есть булавка.

— Эй, я булавкой не хочу! — заорал Медведь.

— Не бойся, ты и не почувствуешь, я сразу. Вот и все!.. Правда, не почувствовал?

— Ой, еще как почувствовал! Я же живой, а живой разве бывает бесчувственным. Погоди маленько, дай дух перевести. Больно-то как!

— Такой большой, — засмеялась Мануш, — а маленькой боли перетерпеть не можешь! Ну, с этой лапой все. Попробуй-ка ступить на нее.

— Я боюсь!

— Не бойся.

Медведь с опаской положил лапу на плечо Мануш. Вроде не больно, то есть больно, но не так, как было.

— Все равно еще больно, — пробурчал он.

— Ну, что же ты хочешь, чтоб за минуту все совсем прошло. Попробуй еще раз.

Медведь, уже смелее, опять положил лапу девочке на плечо, точнее, даже слегка толкнул ее.

— Ты что это, Косолапый! Я прошу попробовать, а ты со всей силы.

Но Медведь не слышал слов Мануш. Он бурно радовался тому, что лапа почти не болит, и протянул девочке другую лапу.

— Давай, тащи колючки и из этой.

А что поделывают колдуньи и где они?..

Забросав камнями Медведя, чтобы разозлить его, они ушли в глубь леса и забрались на высокий, могучий дуб, откуда стали наблюдать за избушкой и с нетерпением ждать, что будет дальше. Они видели, как Мануш вошла в избушку и, слыша рев и гневные вопли Медведя, считали судьбу девочки уже решенной. Не может же изголодавшийся зверь не съесть ее. Это было бы невероятно. Колдуньи такого не могли даже представить. А потому они спокойно выжидали, одним глазом глядя на избушку, другим же, прикрыв его в полусне, грезили. Наконец-то, думалось им, спустя тридцать лет опять станет возможным, оседлав помело, взвиться в небо, парить в нем, а потом бурей обрушиваться на землю, все на ней крушить, сметать. Везде, кроме севера, конечно. О Гренландии колдуньи не только думать, даже вспоминать боялись. Ведь именно там они лишились последних крох своих колдовских сил.

Нет, нет, над полярным севером они летать не будут…

Мечты мечтами, а пока колдуньи сидели на дереве далеко от своих новых, таких славных, еще необжитых избушек и от родного леса…

Когда стоны, плач и стенания в медвежьем логове стихли, когда Мануш повытаскивала у Медведя из лап все колючки и принялась обирать его шерсть, что уже не только не причиняло горемыке никакой боли, а было даже приятно и он только довольно урчал, Тимбака настороженно прислушалась и толкнула Ципили в бок.

— Что? Что случилось? — спросила та, очнувшись от своего полусна.

— Слышишь, он замолк? Наверно, ест?

— Кого ест? — ничего еще толком не соображая, вопросительно уставилась на нее Ципили.

— Господи, ну до чего же ты бестолковая!.. Медведь ест Мануш!

— Ах, да! — Ципили навострила ухо. — Ест. Ну, конечно же, ест! Вот мы и спасены! Опять стали злыми колдуньями! Правда же, стали?

Она довольно легко для своего возраста соскочила вниз и начала весело, подпрыгивая на траве, кричать:

— Спасены мы, Тимбака, спасены!..

— Кар, кар, кар! — раздалось тем временем над ней. — Кар, кар!

Это Ворон кружил над дубом. Но на него никто не обращал внимания. Тимбака тоже уже была на земле.

— Кар, кар!

— Эй, погоди-ка, — дернула за рукав подружку Тимбака. — Разоралась, расплясалась, а там Ворон что-то говорит. Послушай-ка, о чем он.

— О чем, о чем! О том, что съел! Где мое помело, где оно! Хочу взлететь!

Возбуждение Ципили передалось и Тимбаке.

— А мое где? Я тоже хочу попытать счастья! — сказала Тимбака.

— Ты свое оставила на лужайке. Забыла, что ли?

— И верно, мое помело там, — пробурчала Тимбака.

— А мое? — задумалась Ципили. — Я и не помню, куда его подевала.

— Как же теперь добраться до лужайки?..

— А мне? Что мне делать, если я даже не ведаю, где искать мое помело.

Тут Ворон опять с карканьем пролетел над ними раз-другой.

— Не попросить ли его слетать за ними? — сказала Ципили.

— Глупая же ты! Как же он может доставить их нам?

— А что тут трудного?

— Что трудного, что трудного!.. Лучше бы слушалась меня в свое время, когда я предлагала превратить Дровосека в орла. Орлу бы еще, может, хватило сил на такое… — Потом, как бы что-то вспомнив, добавила: — А не сладить ли мне новое помело?

Сказано — сделано. Ринулись колдуньи к кустам и начали ломать ветки. Удивительное дело, они и тут чуть не рассорились из-за того, что то и дело обе хватались за одну и ту же ветку и тянули ее каждая на себя.

С грехом пополам наломали они, наконец, веток, и Тимбака принялась за работу.

— Ты не так вяжешь. Дай-ка я, — потребовала Ципили. — Ты уже забыла, как надо-то.

— Сама забыла, ненормальная старуха, — не выпуская веток из рук, отпарировала Тимбака.

— Ну, а если все помнишь, то где же хвост, то бишь палка? Что седлать-то будешь?..

— Пожалуй, верно, хвоста нет…

— Ага! — победно воскликнула Ципили. — Так кто же ненормальный?.. Погоди, я покажу тебе, какая я ненормальная… Обзываешься, а сама простых вещей не помнишь.

И она кинулась искать подходящую палку. Долго шарила под кустами, наконец нашла то, что надо.

— Давай, — сказала Тимбака.

— Не дам. Это ведь я нашла.

— Ну и что ж, что ты нашла. Помело и будет твоим. Просто одолжишь мне его, я слетаю на лужайку за своим, а вернусь, отдам тебе, зачем мне два-то?..

Подумала, подумала Ципили — не дай, так ведь не отвяжется — и согласилась.

— Ладно, бери. Только вернешь мне обязательно это помело, твоего я не хочу, оно старое.

Тимбака, дрожа от злости, кое-как приладила палку, хорошенько привязала ее и, оседлав помело, громко прокричала:

— Амда-чамда кумайни. Лети, лети, э-эй!

Но, увы… Помело не взлетело.