Моя святыня, мой храм. Как много времени я провела здесь в одиночестве, на глубине десятков метров, занимаясь какими-то кажущимися мне важными, но по сути пустыми делами, вместо того чтобы жить по-человечески, пока это было возможно, да просто дышать свежим воздухом и любоваться бездонным небом над головой. Теперь же мне ненавистно это место, и все, что его наполняет, в том числе и мои воспоминания. Быть может, их я ненавижу больше всего.

На строительство огромного бункера, который я тогда называла не иначе как «цитаделью», ушло больше десяти лет, немало сил, а так же целое состояние, равное годовому бюджету небольшого государства. Аренда земли, не предназначенной для этого, жалование рабочих, которыми можно было бы заселить провинциальный городок, материалы — все это требовало больших финансовых вливаний. А деньги у меня были.

Еще пять лет своей жизни я потратила на обустройство маленького рая в стенах бетонного саркофага, погруженного во чрево горы на десятки, а то и на сотни метров.

Я построила свое тайное убежище, давным-давно, еще до конца света. Но если бы я знала, зачем.

В детстве у меня была заветная мечта. А через двадцать с небольшим лет появилась возможность претворить ее в жизнь — деньги. Как же я потом кляла себя за то, что вспомнила о своей глупой мечте, и за то, что осуществила ее. После начала конца годы потекли чередом, отмеряя десятилетия.

Несколько лет я не видела солнца. Я не разглядела бы его, даже если бы осмелилась выйти наружу — непроницаемое облако пепла окутало планету. Оно принесло с собой бесконечную зимнюю ночь, бесчисленные снежные бури, не затихающие ни на миг. И пустоту. Планету сковали льды, вся жизнь замерла, и только у меня здесь, на глубине сотен метров было тепло и уютно.

Порою, когда я была особенно сильно уверена в том, что я единственный живой человек на всей Земле, я хотела умереть. И как жаль, что я была слишком труслива тогда, чтобы претворить в жизнь это желание. Если это была не трусость, то я не знаю, что удержало меня от этого шага.

Зима все же оказалась не вечной. Наступила долгожданная весна, такая же длинная, и казалось бы бесконечная. Дни напролет я сидела у монитора компьютера, наблюдая за туманной пеленой оседающего пепла, за серой, почти бесцветной землей и черными остовами мертвых деревьев. Я любовалась предрассветными серыми сумерками, тянущимися годы. Мне нравилось наблюдать за тем, как день, пусть серый и наполненный лишь пеплом, сменяет ночь. Это было единственным подтверждением того, что планета все еще продолжала свой путь вокруг солнца.

Весна закончилась быстрее, чем я ожидала. Каждый новый день отличался от предыдущего. Природа возрождалась буквально на глазах — оживала и я.

Я все так же сидела за компьютером внешнего наблюдения, наслаждаясь зрелищем того, как на иссушенной почве пробиваются нежные зеленые росточки, как они превращаются в могучие подпирающие небо деревья.

Я так боялась отлучиться от монитора даже на мгновение. Я все надеялась увидеть человека…

Все, что происходит с нами — награда или наказание, за мысли, за поступки, за бездействие. Я тогда была единственным человеком на всем белом свете, и, я была единственным, кто отбывал это наказание.

Все так ждали этот конец света… и дождались. Интересно, когда он случился, что все те люди, от которых я так старательно отгораживалась, чувствовали? Бо́льший ужас, чем мой, или нет?

Время не двигалось, пока кругом была серая мгла. Потом это изменилось. Я была рада, но трава и деревья выросли, и время вновь застыло, теперь в бесконечном лете. Мне казалось, что теперь-то уж точно навсегда.

Еще очень долго я не осмеливалась выйти…

Эта ночь была невероятно длинной и серой, как и предыдущая, и как та ночь, что была до нее. Вся их жизнь теперь такова. Прошлое, то, что можно назвать нормальной жизнью, теперь вспоминалось как сон, приятный, но зыбкий. Иногда она помнилась отчетливо от начала и до самого конца, но стоило попытаться ухватиться за какое-то конкретное воспоминание, чтобы рассмотреть его, оно ускользало, а его едва ощутимые черты казались чужими. И ночи и дни теперь были серыми и совершенно неотличимые один от другого, они сливались воедино, не позволяя ощутить само время.

Кое-где сквозь плотный полог навеса из ветвей, между иголками и листьями, стал проглядывать бледно серый рассвет. Наступало очередное утро.

Накануне они шли до самой темноты, как и всегда. Уно, как всегда, никого не слушал, все шел вперед, не сбавляя шага и не оборачиваясь. Наверное, если бы они с Амэ отстали, неважно почему, он бы ушел один, и не заметил бы пропажи до тех пор, пока не упал бы без сил.

Только некоторые сны остались такими же яркими, какой раньше была жизнь. Но эти сны редки. Чаще всего возвращается начало этой новой жизни.

Если внимательно осмотреться, можно с уверенностью заявить, что кругом простираются райские кущи, только вот жизнь здесь нельзя назвать райской. Бывшие жители мегаполисов не приспособлены к жизни в раю. Для этого нужно что-то уметь. То, что в своей прошлой жизни умели трое извечных бродяг, сейчас совершенно бесполезно.

Сегодня сны Йоми были яркими. Ему снился концерт его группы, самый первый из тех, что были на большой сцене — самый яркий. Тогда еще забарахлил микрофон и допел песню без него. А еще снились струны, и уверенные крепкие пальцы, перебирающие их. Сон был наполнен уже позабытой музыкой.

Справа, как всегда, сложив на товарища руки и ноги, лежал Амэ. Он бессовестно храпел в ухо, несмотря на то, что давно уже проснулся. Уно в шалаше не было. Он, как и всегда, почти бесшумно выскользнул, когда начались предрассветные сумерки.

Шалаш из десятка толстых ветвей, да пары дюжин тонких в этот раз получился совсем убогим — того и гляди развалится. И это все, на что они способны.

Запахло дымом. Уно наконец-то удалось добыть огонь. А ведь спички, которые они просто не умели беречь, давно уже закончились, а все попытки раздобыть их в руинах были безуспешны. Видимо на всем белом свете не осталось ни единой спички или зажигалки. Следом за дымом пришел запах подгоревшего мяса — Уно решил-таки испечь ту белку, что удалось накануне подбить камнем.

— Нужно спасать завтрак, а то опять сожжет до углей, — проворчал Амэ с тяжелым вздохом, и выбрался из шалаша.

Снаружи послышалось шуршание — по листьям, по траве. Опять дождь, как по часам. Вот уже сквозь неплотную завесу еловых лап он просочился в шалаш. Йоми откатился в сторону, чтобы капли не падали на него, и продолжил бередить истосковавшуюся по домашнему уюту душу. Он считал капли, с глухим шуршанием ударявшиеся о смятую траву. Сбивался, начинал заново. Это помогало не думать ни о чем.

— Йоми, вылезай! — завопил Амэ, подойдя к шалашу. — Дождь уже закончился, и еда, кстати, тоже скоро закончится.

— Уже иду.

Поначалу было много смертей: от голода, от болезней; были суициды и убийства. Убийств было больше всего. А сейчас людей осталось так мало, что можно идти куда глаза глядят много недель или даже месяцев, но так никого и не встретить. Это как ни странно плюс, ведь люди за эти несколько лет утратили всю человечность.

Тогда сгорели все леса, и земля под ногами была черная на многие мили вокруг. Постоянно давил кашель, слезились глаза от взметавшегося в воздух даже от легких шагов пепла. Торчащие их земли остовы деревьев, черные, с легким налетом белого, создавали удручающую атмосферу, наряду с закопченными руинами городов. Апокалипсис во всей красе. И тогда, вспоминая десятки фильмов об этом, путники нередко заходились истеричным смехом, ведь никто на самом деле никогда не верил, что подобное может случиться. Потом земля стала белой. Это время было самым голодным.

Но природа, в отличии о человеческой цивилизации, очень быстро восстановилась, и даже расцвела пуще прежнего. И теперь основные цвета на Земле — небесная лазурь и зелень бескрайних лесов. Кругом все так буйно цвело и зеленело, что порой начинало казаться — пустынь не осталось. Может и так. Рай, нечего сказать! Только вот этот рай совершенно не радует. Но что же все-таки случилось с климатом? Ночи теплые, дни, несмотря на безоблачное небо, отнюдь не жаркие, дожди идут как по расписанию: раз в несколько дней, и строго по утрам. Вот и сегодня, как и два или три дня назад, моросил мелкий дождик. А уже через пятнадцать минут закончился.