— Ты внимательно осматривал ночью Эмили? — спросила она.

— Ну конечно, — сказал я. — И на всю ночь посадил рядом с ней Спото. К тому же у нас тут лекарь, так что можешь не беспокоиться, если у Эмили тоже простуда.

Я поцеловал ее, и она снова закрыла глаза.

— Я люблю тебя, Амальрик, — пробормотала она. Я сказал, что тоже люблю ее. — Ты был для меня хорошим мужем. И отцом для Эмили. — Я поглаживал ее руку, и она наконец зевнула — лекарство стало действовать. — Ты знаешь… мне кажется, Эмили… похожа на тебя.

И с этими словами она уснула.

Лекарь поманил меня к себе. Я устроился в кресле в углу, а он приготовил чашу с благовониями, чтобы выкурить злых духов болезни. Он пробормотал заклинание, чтобы засветились четки, разорвал нитки и разбросал бусинки вокруг постели. Затем посыпал их особым порошком, и они засветились ярче. Подняв руки, он принялся произносить целительное заклинание. Но бусинки вдруг потускнели, а Диосе вскрикнула во сне. Было видно, что лекарь испугался. Он покачал головой, открыл коробочку и подбросил в чашу для курений еще порошку. Бусинки вновь засияли, и лекарь вздохнул с облегчением. Но именно это его облегчение и напугало меня, ведь мне-то казалось, что все нормально, обычная простуда. Когда он вновь забормотал заклинание, я напрягся, готовясь услыхать очередной крик боли. Ничего не последовало. Напротив, черты лица Диосе разгладились, мне даже показалось, что губы ее раздвигаются в улыбке, как от приятного сновидения. Я помолился. Лекарь все подбрасывал порошок в чашу, и вскоре комната наполнилась густым ароматом. Он разложил свой походный стульчик и подсел к постели. Опустив низко голову, он забормотал следующее заклинание. Я видел не раз, как такое проделывается, даже надо мной. Что ж, дело было обычное, успокаивающее. И я уснул.

Но это был не облегчающий сон и уж вовсе не тот, которого я ждал. Голова моя словно растворилась в воздухе, и я куда-то поплыл. И вновь вернулся тот кошмар, и вновь я видел лодочника — призрачного человека с пустой глазницей. И вновь я взбирался по тем ступеням и слышал завывания и никак не мог избежать чувства обреченности.

Пока я спал, пришел и ушел Черный искатель.

Диосе умерла.

Я не оскорблю ее памяти невнятным описанием тех чувств, что охватили меня. Скажу лишь, что такого одиночества и такой боли я никогда в жизни не испытывал. И боль эта осталась навсегда, незримая, как боль в ампутированной руке.

Я слабо помню, что было потом. Лекарь оплакивал свою неудачу, но слезы его падали на лед моей ненависти к нему. Появилась Рали, чтобы успокоить меня и взять на себя хлопоты по соответствующим заклинаниям, чтобы тело усопшей сохранилось до похорон. Помню, как сестра говорила, что заболели и некоторые слуги и что они тоже умерли. Но слова ее не имели для меня никакого значения, они просто не проникали в мое замороженное сознание. Казалось, что прошли многие годы, а на самом деле миновало лишь два дня. Все это время я проводил с Эмили. Мы играли в саду, она к тому времени уже ходила, делала первые шага и умела произносить «папа» и «мама». Я сказал, что мама уехала в далекое путешествие и долго к нам не вернется. Но вместо того чтобы расплакаться, дочь лишь крепче прижалась ко мне, я думаю, для того, чтобы успокоить меня, а не себя. В конце концов я собрался с силами. Предстояло многое сделать, устроить похороны.

Я словно восстал из второго сна. В первом умерла Диосе, а после второго я проснулся и обнаружил, что по всей Ориссе бесчинствует Черный искатель со своими подручными.

Такой чумы еще не было в благословенной Ориссе. Она вихрем пронеслась по городу и селам, не обращая внимания на заклинания воскресителей. Болезнь свирепствовала как среди богатых, так и среди бедных. Ее распространение невозможно было предугадать. Целые районы подвергались ее налету, в то время как по соседству вообще никто не пострадал. В других местах заболевали и вымирали целые семьи, в то время как их соседи по улице отсиживались по домам в страхе и добром здравии.

А зачастую заболевал только кто-нибудь один из домочадцев, остальных же затрагивала лишь печаль. Болезнь не сопровождалась язвами или сыпью, но сокрушала болью и лихорадкой. Кто-то мучился долго, кто-то умирал сразу.

Город был охвачен страхом. Все лавки и конторы закрылись, по реке не двигались суда. Воскресители собрались на срочное заседание и рылись в старинных свитках, пытаясь отыскать средство против заболевания. Но оно не собиралось отступать. Не могло быть и речи о людных похоронах, люди боялись собираться в толпу. Я похоронил Диосе в нашем саду при скромной церемонии и в присутствии лишь Рали и домашних слуг.

Дни проходили, а я со страхом все ждал возвращения Черного искателя и все всматривался в глаза Эмили и слуг. В городе свирепствовала болезнь, мы же избегли дальнейших горестей. Я не знаю, сколько умерло людей, может быть, две тысячи, может быть, и больше.

В ту ночь, когда выпал первый снег, Эмили проснулась с плачем от боли. Я бросился к ней, отталкивая Спото и Элин. Увидев меня, Эмили заплакала еще громче. Я схватил ее на руки и сжал в объятиях, стараясь усилием воли изгнать из нее боль. Она тоже вцепилась в меня изо всех силенок, причитая:

— Па… па… па…

Я дал ей лекарства, чтобы она заснула, и обмыл ее, спящую, в ледяной воде, чтобы ослабить жар лихорадки. Не помогло. Я всю ночь продержал ее на руках, расхаживая взад и вперед и напевая ее любимые детские песенки. Я знал, что нет смысла звать лекаря, но ничего не делать я не мог.

И тут мне вспомнилось средство Халаба, которым он воскресил хорька и поднял меня с постели. Я устремился на заснеженную улицу и отыскал дом продавца зверюшек. Я колотился в его двери как одержимый. Я вывалил ему пригоршню монет за какую-то зверюшку в клетке и побежал домой. Там, обыскав мою комнату, нашел зуб хорька, который повесил мне на шею Янош во время нашего путешествия. Я отнес Эмили, зуб и клетку к алтарю Халаба, где устроил дочку на полу, постелив ей там постель. Нацепив ей на шею амулет, я распростерся ниц перед алтарем.

— Любимый брат, — сказал я, — ты уже помогал мне, молю тебя, помоги и теперь. Эмили умирает. Она твоя племянница, и ты был бы горд, видя, как достойно она представляет фамилию Антеро. О, явись мне, Халаб. Исцели ее от боли. Выгони из моих дверей Черного искателя.

В меня с картины внимательно вглядывался лик Халаба. Мне показалось, что во взгляде его я вижу глубокую печаль, словно его тронули мои мольбы. Собравшись с духом, я достал из клетки хорька. Он вилял хвостом, а бусинки его глаз светились любопытством. Я поместил его в ручки спящей Эмили.

Я посмотрел на лик Халаба:

— Явись нам, брат. Явись нам, я взываю к тебе. Внезапно в комнате потемнело. Я ощутил движение каких-то теней. Эмили застонала, но хорек оставался сидеть у нее в руках, и лишь по его дергающимся усикам можно было понять, что это не просто пушистая игрушка. И тут я услыхал голос:

— Амальрик.

Это был голос Халаба, и мое сердце преисполнилось надеждой. Луч света появился ниоткуда и остановился на Эмили. Я ощутил густой аромат благовоний.

Голос Халаба зашептал:

— Эмили, Эмили…

Эмили заворочалась. Она открыла глаза и улыбнулась, увидев меня. Зашевелился хорек. Эмили опустила глаза и увидела его. Она засмеялась.

— Па, — сказала она, — па. Я заплакал от облегчения.

— Да, родная, — сказал я. — Это тебе. Хорек. У меня был такой же, когда я был маленьким. Хорек. Скажи — «хорек».

— Хорек, — повторила она очень отчетливо, занося новое слово в свою память. Затем она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Руки ее разжались, и хорек выскользнул. Еще один протяжный вздох… и она умерла.

Я закричал от горя. Я упал на маленькое тельце с воплями, что нет, такого быть не может. Я уже сам не хотел жить. Ну зачем мне теперь жить? Для чего? Все, ради чего я жил, у меня отобрано.

И тут я почувствовал, что рядом кто-то находится, и голос Халаба окликнул меня:

— Амальрик.