Он замер и чуть было не выпустил ее руку.
— Что ж, разве не этой просьбы ты от меня ожидал? — рассмеялась она. — Но душу нельзя продать. Ее можно лишь потерять и никогда больше не найти. Сказать, чего я действительно хочу от тебя?
— Скажи.
— Женись на мне, — произнесла она.
«То есть продай мне свою душу», — подумал он, но промолчал.
Но она прочла это в его глазах.
— Господи, — сказала она, — неужели я прошу слишком многого? За все, что я даю?
— Мне надо это обдумать!
Незаметно для самого себя он отступил на шаг.
Голос ее погрустнел.
— Если тебе надо что-то обдумать, значит, это никогда не состоится. Прочтя книгу, ты ведь знаешь, понравилась она или нет? И в конце спектакля ты либо спишь, либо нет? Так и здесь: красивая женщина есть красивая женщина, а хорошая жизнь — это хорошая жизнь, разве нет?
— Почему ты не хочешь выйти на свет? Откуда мне знать, что ты красива?
— Ты узнаешь, стоит лишь сделать шаг в темноту. А по голосу ты не можешь определить? Нет? Бедняжка! Если ты сейчас мне не поверишь, я не буду твоей уже никогда.
— Могу я подумать? Вернусь завтра вечером! Что могут значить какие-то двадцать четыре часа?
— Для человека в твоем возрасте — всё.
— Но мне только сорок!
— Я говорю о твоей душе, а для нее это слишком поздно.
— Дай мне еще одну ночь!
— Ты и так возьмешь ее на свой страх и риск.
— О господи, господи, о боже, — простонал он, закрывая глаза.
— Как раз сейчас Он тебе не поможет, увы. Лучше тебе уйти. Ты просто взрослый ребенок. Жаль. Жаль. Твоя мать жива?
— Умерла десять лет назад.
— Нет, жива, — сказала она.
Он попятился к двери, но остановился, пытаясь унять волнение в сердце.
— Как давно ты здесь? — спросил он, с трудом поворачивая налитый свинцом язык.
Она рассмеялась с едва уловимой ноткой горечи.
— Уже третье лето. За эти три года ко мне в лавку пришли всего шесть мужчин. Двое убежали сразу. Еще двое побыли немного и ушли. Один пришел еще раз, а потом исчез. Шестой же, побывав у меня три раза, признался наконец, что не верит. Видишь, никто не верит в настоящую, безграничную и ограждающую от всех печалей и волнений любовь, когда сталкивается с ней лицом к лицу. Какой-нибудь деревенский парень, простой, как дождь, ветер или колос, смог бы остаться со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Во всем видит подвох… Кто бы ты ни был, каков бы ты ни был, о добрый господин, останься, подои корову и поставь парное молоко под прохладный навес в тени дуба, что растет на моем чердаке. Останься и нарви водяного кресса, чтобы очистить им свои зубы. Постой в Северной кладовой среди запахов хурмы, цитрусов и винограда. Останься и останови мой язык, чтобы я больше не произносила таких речей. Останься и закрой мне рот, чтобы я не могла вздохнуть. Останься, ибо я так устала от разговоров и так нуждаюсь в любви. Останься. Останься.
Ее голос звучал так пылко, так трепетно, так нежно, так сладко, что он понял: если сейчас не убежит, он пропал:
— Завтра вечером! — крикнул он.
Его ботинок натолкнулся на что-то, лежащее на полу. Это была острая сосулька, отколовшаяся от длинного ледяного бруска.
Уилл Морган наклонился, схватил сосульку и побежал.
Дверь захлопнулась с громким стуком. Свет замерцал и погас. Убегая, он уже не видел вывески: МЕЛИССА ЖАБ, ВЕДЬМА.
«Уродина, — думал он на бегу. — Чудовище, наверняка чудовище и уродина. Иначе и быть не может! Ложь! Все ложь! Она…»
Вдруг он столкнулся с каким-то человеком.
Они вцепились друг в друга, замерли и стояли так посреди улицы, вытаращив глаза.
Нед Эминджер! Господи, это опять он!
Четыре утра, воздух по-прежнему раскален добела. А Нед Эминджер бредет как лунатик, ловя прохладу; рубашка свернулась на его разгоряченном теле, по лицу струится пот, глаза потухли, ноги скрипят в запекшихся от жары кожаных ботинках.
Они оба чуть не упали в момент столкновения.
Коварная мысль промелькнула в голове Уилла Моргана. Он схватил старика Неда Эминджера, повернул вокруг и направил в глубину темного переулка. Не загорелся ли снова там вдали этот свет в окне лавки? Точно, горит!
— Нед! Туда! Иди туда!
Смертельно усталый, ничего не видя от жары, старик Нед Эминджер, качаясь, направился в глубь улочки.
— Подожди! — вскричал Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
Но Эминджер уже скрылся из виду.
Уже в подземке Уилл Морган лизнул сосульку.
Это была Любовь. Наслаждение. Это была Женщина.
К тому времени, как поезд с ревом подлетел к платформе, в руках у него уже было пусто, а тело покрыто ржавчиной пота. А сладкий привкус во рту? Обратился в прах.
Семь утра, Уилл Морган так и не сомкнул глаз.
Где-то гигантская доменная печь открыла свою заслонку и дотла выжгла Нью-Йорк.
«Вставай, — сказал себе Уилл Морган. — Живо! Беги скорей в Гринвич-Виллидж!»
Он вспомнил вывеску:
СТИРКА-ПРАЧЕЧНАЯ:
СДАЙТЕ СВОИ ГРЯЗНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ДО 9 УТРА,
ПОЛУЧИТЕ ИХ ЧИСТЕНЬКИМИ НА ЗАКАТЕ.
Но он не поехал в Виллидж. Он встал, принял душ и вышел в жаркое пекло города, чтобы навсегда потерять свою работу.
Он знал это, когда поднимался в неимоверно душном лифте вместе с мистером Бинсом, загорелым и взбешенным менеджером по кадрам. Брови мистера Бинса дергались, губы шевелились, изрыгая безмолвные проклятия. Сквозь пиджак, словно иглы дикобраза, пробивались запекшиеся волоски. К тому моменту, когда лифт достиг сорокового этажа, Бинс потерял всякий человеческий облик.
Вокруг, как итальянская армия, прибывшая на уже проигранную войну, бродили их сослуживцы.
— А где старик Эминджер? — спросил Уилл Морган, уставившись на пустой рабочий стол.
— Звонил, что болен. Это из-за жары. Будет к полудню, — отозвался кто-то.
Вода в охладителе закончилась задолго до полудня, а что кондиционер? — этот приказал долго жить ровно в 11.32. Двести человек превратились в диких зверей, прикованных к своим рабочим местам у окон, намеренно устроенных так, чтобы их нельзя было открыть.
Без одной минуты двенадцать мистер Бинс по интеркому приказал всем выстроиться возле своих рабочих мест. Они построились. И стояли, качаясь от жары. Температура застыла на отметке девяносто семь градусов. Мистер Бинс принялся медленно расхаживать вдоль длинного ряда. Вокруг него словно завис невидимый рой потрескивающих, как на огне, мух.
— Так-так, господа, — произнес он. — Все вы знаете, что сейчас кризис, какие бы радужные перспективы ни рисовал президент Соединенных Штатов. Чем вонзить вам нож в спину, по мне уж лучше пырнуть вас в живот. Сейчас я буду ходить вдоль ряда, кивать головой и шепотом говорить «вы». Те, кто услышит в свой адрес это словечко, поворачиваются, убирают все со своих столов и уходят. На выходе вас ждет пособие в размере четырехнедельного заработка. Стойте-ка! Кого-то не хватает!
— Старика Неда Эминджера, — сказал Уилл Морган и тут же прикусил язык.
— Старика Неда? — переспросил мистер Бинс, сверкая глазами. — Старика? Вы сказали «старика»?
Мистер Бинс и Нед Эминджер были ровесниками.
Мистер Бинс замер в ожидании, как бомба замедленного действия.
— Нед, — пробормотал Уилл Морган, в душе проклиная себя, — должен прийти…
— Я уже здесь, — раздался голос.
Все обернулись.
В дверях, в самом конце ряда стоял старик Нед, или просто Нед Эминджер. Он окинул взглядом это сборище потерянных душ, прочел на лице Бинса грядущую погибель, вздрогнул, но незаметно пристроился в ряд возле Уилла Моргана.
— Ладно, — произнес Бинс, — приступим.
Он шагал и шептал, шагал и шептал, шагал и шептал. Двое, четверо, вот уже шестеро повернулись и стали вынимать все из своих столов.
Уилл Морган сделал глубокий вдох и стоял, затаив дыхание.
Поравнявшись с ним, Бинс остановился.
