Поэтому в древности цари носили головной убор с подвесками, закрывающими глаза: с желтыми шариками на нитях, закрывающими уши, – чтобы притупить зрение, притушить слух. Сын Неба был отделен экраном[298], чтобы оградить себя. Сфера его управления простиралась далеко, а то, что он подвергал исследованию, лежало близко; то, что он упорядочивал, было огромно, а то, за чем он следил, было мало. Когда глаза безудержно смотрят, рождается беспокойство; когда уши безудержно слушают, рождается смятение; когда уста безудержно говорят, рождается смута. Эти три «заставы» нельзя не охранять бдительно. Если страстям определена мера, они отступают; если же им потворствуют – они становятся разбойниками.

Небесный эфир образует душу хунь, земной эфир образует душу по. Возвращаясь в обитель Мрака[299] каждая из них поселяется в своем жилище, хранит его и не теряет. Вверху объединяется с Великим Единым. Частицы цзин Великого Единого проникают в небесное дао. Небесное дао темно и безмолвно.

Нет у него ни нутра, ни края. Велико беспредельно, глубоко безмерно. Что же касается его связи с человеческими делами, то эта связь и вовсе не постижима.

В древние времена, когда Священный земледелец управлял Поднебесной, дух не метался в груди, ум не устремлялся ко всем четырем краям света, а душа была полна // добрых и честных помыслов. Тогда сладкие дожди выпадали вовремя, пять злаков густо взрастали. Весна порождала, лето растило, осень приносила урожай, зима прятала. По лунам рассчитывали, по сезонам проверяли. Го д заканчивался возблагодарением за труды, и молодое зерно вкушали своевременно[300]. Жертву свершали в Светлом зале. Светлый зал имел крышу, но не имел стен. Он был доступен порывам ветра и дождя, холод и жара ему были не страшны, свободно можно было входить в него. В народе воспитывали сознание общего блага. Люди были безыскусственны и правдивы, не затевали ожесточенных тяжб, а имущества было достаточно; не истощали тела, а успешно вершили свой труд. Следовали тому, что давали им небо и земля, и объединялись с ними в гармоническое единство. Они были грозны, но никого не убивали; казни существовали, но их не применяли; законов было мало, и ими не докучали. Поэтому изменения [в те времена] происходили как [по велению] духа. Их земли простирались на юг до страны Спящих ногами вместе, на север – до страны Мрака, на восток – до Солнечной долины, на запад – до Саньвэй[301]. И не было таких, которые бы им не подчинились. В те времена законы были снисходительными, а наказания мягкими, тюрьмы пустовали, а вся Поднебесная жила одним обычаем, и никто не таил злобных помыслов.

Правление же последующих поколений было не таково. Высшие стремились к добыче и не знали меры, низшие стали жадны и недобры. Народ обеднел и озлобился, истощал силы в трудах, но безуспешно. Мудрствования и ложь повсюду пустили ростки. Разбойники и воры поднялись во множестве. Высшие и низшие возненавидели друг друга. Распоряжения и приказы не отправлялись. Политики и все чины не исполняли своей службы и шли наперекор дао, вырывая его корень и совершенствуя верхушку. Истощили добродетель, преумножили наказания и думают, что это и есть управление, а это все равно что приманивать птицу с арбалетом в руках, приручать собаку, обламывая об нее палку. От таких действий смута только возрастет. «Когда вода загрязняется, то рыба задыхается; когда управление навязчиво, народ охватывает смута» [302]. Тот, кто выкармливает тигров, барсов, носорогов и слонов, помещает их в загоны и клетки, потакает их желаниям, угождает им в пище, избегает их гнева и ярости. Однако звери не доживают до конца дней своих, оттого что форма (тело) их испытывает принуждение. Вот почему чем больше выдумывают всяких уловок высшие, тем более лживы становятся низшие; чем деятельнее высшие, тем ленивее низшие; чем беспокойнее высшие, тем неустойчивее низшие; чем требовательнее высшие, тем больше тяжб среди низших. Не утвердиться в корне, а предпринимать что-то в верхушках все равно что вздымать пыль, желая смести ее; хватать в охапку хворост, спасаясь от огня. Поэтому мудрецы были умеренны в деяниях и управляли легко, скромны в требованиях, и царило довольство. Не делали раздач, // а были милостивы (жэнь); не произносили речей, а пользовались доверием; не требовали, а получали; не действовали, а свершалось.

Подобный глыбе, он (мудрец) хранит естественность; опирается на благо и воплощает правоту. Поднебесная следует ему как эхо – звуку, как тень – форме, ибо то, что он совершенствует, – это корень.

Наказаний и штрафов недостаточно, чтобы изменить нравы: казни и убийства не могут пресечь зла. Только там, где чтят преобразование духа, совершенные частицы цзин становятся духом. Ведь окрик не слышен далее ста шагов, в то время как воля способна распространяться на тысячу ли.

Зимой тьма вещей тянется к солнцу, а летом ищет тени – их никто не побуждает к этому. Так и образ Совершенного цзин никто не призывает, он сам приходит; никто ему не приказывает, он сам уходит. Глубокая, глубокая тьма. Кто творит – неизвестно, а все само успешно свершается. Умные не могут его воспеть, красноречивые не могут его описать.

В древние времена Суньшу Ао безмятежно спал, а жители Ин[303] не имели повода затупить свои клинки. Иляо, что жил к югу от рынка, играл шариком, а два семейства, несмотря на трудное положение, снисходительно отнеслись к его отказу[304]. Панцирь и латы, грозный взор и сильный взмах руки – всего этого далеко недостаточно, чтобы защитить от копий и мечей. Обязательства и шелковые ткани в дар, наказания и казни – все это слишком слабо, чтобы спасти от беды. Смотреть, полагаясь на глаза; отдавать приказы, повинуясь ушам, – таким образом управлять трудно. Когда Цюй Боюй был министром, Цзы-гун[305] навестил его и спросил: «Как ты управляешь страной?» То т ответил: «Управляю с помощью неуправления». Цзянь-цзы[306]собирался походом на Вэй и послал туда своего главного астролога Мо. Вернувшись, тот доложил: «Цюй Боюй стал министром, и теперь нельзя вести войска». Надежные границы, опасные преграды – разве их достаточно для достижения победы? Так, гаоский Яо[307] был немым, а учредил Великий закон, и в Поднебесной не стало лютых казней – и потому он значительнее говорящих. Наставник Куан был слепым, а стал Главным жрецом, и в Цзинь исчезли беспорядки в правлении – и потому он значительнее зрячих. Таким образом, приказывать, не говоря; видеть, не глядя – это то средство, с помощью которого наставляли Фу // си и Священный земледелец. Ведь народ воспитывается, следуя не за речами, а за деяниями. Так, циский гун Чжуан сам был храбрым удальцом, но драк не поощрял. Царство же его тем не менее претерпело много бед, вплоть до мятежа Цуй Шу[308]. Цин Сян был сладострастник, но не поощрял вольностей. Народ же его был охвачен смутой, пока все не кончилось делом Чжао Ци[309]. Итак, то, что приведено в движение Совершенным цзин, [неизбежно идет своим путем] так, как весенний эфир рождает, а осенний – убивает. Мчись на курьерских, лети на почтовых – не сравнишься с ними в быстроте!

Разве не подобен управляющий людьми стрелку? Здесь попадает в осеннюю паутину, там – должен охватить сюньчан[310]. Поэтому нужно быть внимательным к причинам тех или иных влияний. Юн Цици[311] только раз тронул струну, а Кунцзы три дня испытывал наслаждение, тронутый ее гармонией. Цзоу Цзи[312] нажал на лад, и [циский] ван Вэй грустил весь вечер, взволнованный печалью. Игрой же на всех струнах циня и сэ[313], воссозданием всех звуков можно заставить человека печалиться или радоваться. Когда же установление законов, введение наград не может исправить нравы, изменить обычаи, – это значит, что чистые помыслы не смогли осуществиться. Нин Ци[314] пел, лежа под телегой, песню странствующего купца, а [циский] гун Хуань, выслушав, вздохнул и понял, [что Нин Ци необыкновенный человек]. Совершенное цзин входит в человека глубоко. Поэтому говорится: «Вслушиваясь в звуки музыки, узнаешь нравы. Наблюдая нравы, познаешь, как их изменить». Кунцзы учился игре на цине у учителя Сяна, а понимал мысли царя Просвещенного. Наблюдением малого достигал ясного видения (мудрости). Яньлинский Цзицзы[315], слушая лускую музыку, постигал нравы Инь и Ся, рассуждал о близком, чтобы знать далекое.