– Что тебе надо?! – неожиданно взорвался он.

Все еще стоя перед зеркалом, она замерла, прервав свое занятие, целью которого было, скорее, унять нервную дрожь, чем исправить прическу.

– Я все еще живу здесь, или нет?

– Ты сбежала!

– Только потому, что ты меня вынудил.

– Ты ясно дала понять, что не хочешь здесь больше оставаться.

– Неправда!

– Это ты лжешь!

Так они говорили еще некоторое время, затем он начал вытряхивать содержимое ящиков стола в чемодан.

– Я живу здесь и я здесь останусь! – закричала она.

– Делай все, что хочешь.

– А что собираешься делать ты?

– Я ухожу.

Спор продолжался. «Маэстро» не делал ни малейших попыток изменить сцену. Неужели у них все же получалось? Может быть, экспромт в сцене с подпоручиком повлиял на машину?

Что-то изменилось. Это была удачная сцена, пока что самая лучшая.

В гневе она продолжала что-то выкрикивать. Тем временем он закрыл чемодан и пошел к двери. Она замолчала на середине фразы, выкрикнула его имя и, зарыдав, упала на диван. Он остановился, повернулся вполоборота. Постепенно его холодная неприязнь проходила. Он поставил чемодан и подошел к ней.

Ее рыдания стали затихать. Она боязливо взглянула на него, увидела, что он не в состоянии оставить ее, и робко улыбнулась. Затем она встала и обняла его за шею.

– Саша… мой Саша.

Ее руки были теплыми, губы влажными. Женщина в его руках жила. В какое-то мгновение ему показалось, что он сошел с ума. Она тихо и коротко рассмеялась и прошептала:

– Ты мне сломаешь ребра.

– Мела…

– Тихо, не глупи… играй! – Громко она спросила:

– Я могу остаться, любимый?

– Навсегда, – ответил он хриплым шепотом.

– И ты не будешь меня ревновать?

– Никогда.

– И ты не станешь меня расспрашивать, если час или два меня не будет дома?

– Или шестнадцать… Прошло шестнадцать часов.

– Прости! – Она поцеловала его.

В комнате заиграла музыка, сцена закончилась.

– Как ты это сделала? – прошептал он. – И зачем?

– Они меня попросили. Они испугались, что «маэстро» провалит и эту сцену. – Она засмеялась. – Ну и вид был у тебя! Можешь отпустить меня.

Занавес опустился.

Они вышли со сцены. Жадэ уже ждала их.

– Превосходно, – сказала она взволнованно и пожала им руки. – Все было просто великолепно.

– Спасибо, – сказала Мела, – спасибо за то, что обратились ко мне.

– Было бы неплохо, если бы ты сыграла и в других сценах, Мела, хотя бы в тех, где играет Торни.

– Я не знаю… – неуверенно прошептала Мела Стоун. – Столько времени прошло. Сцену ссоры сыграть было несложно. Ее бы всякий смог сымпровизировать.

– Ты так же превосходно справишься и с другими, – настаивала Жадэ. – Техник уже здесь и возится с «маэстро». Но если он увидит парочку таких сцен, то ему придется исправлять самого себя.

Второй акт был спасен, с этим все согласились. Торнье и Мела прошли в уборную, чтобы, воспользовавшись маленькой паузой, снять нервное напряжение.

– Это было, конечно, не «потрясающе», – вздохнул он, упав на диван, – но вполне сносно.

– Третий акт будет еще лучше, Торни, – пообещала Мела. – Мы вытащим спектакль. Глупо, что первый акт так смазали.

– А я хотел сделать из этого нечто грандиозное, – пробормотал Торнье. – Хотел сделать так, чтобы это надолго запомнили. А сейчас мы выбиваемся из сил, чтобы спасти спектакль от полного провала.

– Разве так было не всегда? Ты собираешься произвести фурор, а затем выкладываешься как сумасшедший, чтобы это выглядело хотя бы терпимо. – Она устало покачала головой. – Торни…

– Что?

– Я знаю, что завтра буду жалеть, но сегодня мне это нравится. Я имею в виду – пережить все это еще раз. Но это гибельно. Это… опиум.

Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Возможно, для Мелы это был опиум, но с сегодняшним вечером она не связывала сумасшедших надежд на то, что это должно стать апогеем всей ее актерской карьеры. Она согласилась играть, чтобы спасти спектакль, не более того.

– Как ты думаешь, кто-нибудь в зале заподозрил неладное?

– Я ничего такого не заметила, – сонно пробормотала она. – Но завтра все равно все будет в газетах.

– Почему?

– Из-за сцены с подпоручиком. Ты ведь начал импровизировать, чтобы ее спасти. Среди публики всегда найдется какой-нибудь писака или умник, прочитавший пьесу до ее постановки, и он что-то заподозрит. Придя домой, он перечитает сцену и все поймет. Вот и готова сенсация. Тайное стало явным!

– Тогда это уже не будет иметь значения.

– Да…

Что-то похожее на горькое разочарование овладело им. Было приятно снова оказаться на сцене, даже только на один вечер. И, пожалуй, было нормально, что он не получил того, на что надеялся. Что ж, если заветная цель недостижима, весь план становился бредом больного фанатика. Зачем он поддался этому нелепому наваждению? Воли, удобного случая, горечи и надежды на предстоящие перемены было достаточно, чтобы оживить его мечтания и заставить его поверить, что эта детская мечта осуществима. А потом легкомысленно запущенный механизм потащил его за собой. Подмененные пленки, заряженный револьвер, все эти хитроумные уловки… и вот сейчас отрезвление и судорожные усилия, чтобы представление не сорвалось.

У него мороз прошел по коже. То, что он смог так легко забыться, напугало его. Что с ним сделали годы? Что он сам сделал с собой?

Возможно, он сохранил свой талант и свои идеалы, но какая от всего этого польза, если вокруг вакуум? Он отдал всего себя старому живому театру и заботливо ухаживал за его могилой, ожидая скорого воскрешения.

«Старый дурак, – подумал он, – ты взял за руку призрачную мечту, галантно прошел с ней через опасность и отчаяние и, наконец, женился на ней, не замечая, что она давно мертва». Вероятно, было уже слишком поздно предпринимать что-либо в том будущем, которое ему отводилось. Был только один путь понять это. И первый шаг на этом пути – навсегда расстаться со сценой.

«Если какой-нибудь маленький черный ящик отнимет у меня работу, – сказал Рик, – я стану устанавливать эти самые ящики».

И сейчас Торнье убедился, что техник говорил всерьез. Так поступила и Мела, но по-своему. Но для него такое решение уже было невозможно. Он слишком долго просидел у могилы, скорбя об ушедшем. Сейчас нужно было решительно и навсегда порвать с прошлым. Завтра он исчезнет, просто уйдет и начнет что-нибудь новое, и сделает это так, будто ему снова двадцать один. Проблема была только в том, что пока не на что было жить. Неквалифицированных рабочих было полно, и свободных мест на рынке труда для них не хватало. А продать свой талант он сможет лишь тогда, когда найдет достойного покупателя. И даже в этом случае нужна цель, в которую можно верить, для которой можно жить.

Внезапно Мела очнулась от дремоты. Динамик на стене прохрипел ее имя. Она быстро надела туфли и встала.

– Увидимся на сцене, Торни.

Она выбежала из уборной, позабыв закрыть дверь. Он посмотрел ей вслед и почувствовал себя виноватым. Он стоил этим людям денег, стараний и нервов, и от этой премьеры зависело, долго ли проживет эта пьеса. Дело было гиблое, и как ни жаль, но изменить он уже ничего не мог. Оставалось только хорошо отыграть третий акт и исчезнуть, прежде чем все обнаружится.

Через открытую дверь он мог видеть людей, среди которых были Мела, Фириа и Жадэ. Он закрыл глаза и попытался вздремнуть, но это ему не удалось. Он сел и снова посмотрел на разговаривающих. Было в них что-то странное, но он не мог понять что. Жадэ, Фириа, Мела, Рик и трое неизвестных. Тощий тип с внешностью педанта, это, вероятно, техник-программист. Крупный плотный мужчина в темном деловом костюме выглядел за сценой явно не на своем месте. И наконец там был коренастый субъект без галстука, с торчащей изо рта сигарой, который, казалось, был больше заинтересован происходящим за сценой, чем дискуссией. Здоровяк-бизнесмен все время задавал ему вопросы, на которые тот коротко отвечал, наблюдая за рабочими сцены. Вдруг он вынул сигару изо рта и бегло посмотрел в сторону Торнье. Тот обомлел. Затем похолодел. Коренастый был кладовщиком со склада Смитфилда.