Кэсси Хилдрет подошла к стенному шкафу и вынула оттуда пачку фотографий.

— Покажите вначале те, где он больше всего похож на себя.

Она порылась в фотографиях и протянула мне портрет, сделанный в фотоателье. Энтони Гэлтон был красивым парнем. Я смотрел на фотографию и старался запомнить его черты: широко расставленные светлые глаза, умный лоб, короткий прямой нос, маленький рот с довольно пухлыми губами, круглый девичий подбородок. В нем не видно было характера, личности, чего-то, что объединяло бы все эти его черты. Единственной чертой, указывающей на его характер, была косая улыбка. Она, казалось, говорила: пошли вы все к черту. А может быть, и черт со мной тоже.

— Это он сфотографировался для получения диплома.

— Я думал, что он не окончил университет.

— Вы правы. Он не окончил колледж. Но сфотографировался до того, как бросил учиться.

— А почему он не окончил колледж?

— Назло отцу. Или матери. Они заставили его поступить на факультет инженеров-механиков, а Тони это не интересовало. Он учился этому четыре года, но под конец не выдержал и бросил.

— Его выгнали?

— Нет. Тони был очень способным. Некоторые преподаватели даже считали его талантливым.

— Но не как инженера-механика?

— Он все мог делать прекрасно, если хотел, конечно. Но интересовался только литературой. Хотел стать писателем.

— Я вижу, вы хорошо его знали?

— Конечно. Я тогда не жила с Гэлтонами, но часто приезжала к тете, когда у Тони были каникулы. Мы с ним много разговаривали. С ним было очень интересно говорить.

— Опишите мне его.

— Но вы же видели его фотографию. И здесь есть другие фото.

— Я потом посмотрю их. А пока хочу, чтобы вы рассказали о нем.

— Постараюсь, если вы так настаиваете. — Она закрыла глаза. Лицо ее стало гладким. Казалось, она опять стала юной. — Он был прекрасен. Очень пропорциональный, стройный и сильный. Голову держал гордо. Волосы светлые и вьющиеся. — Она открыла глаза. — Вы когда-нибудь видели Гермеса работы Праксителя[2]?

Я чувствовал себя немного неудобно. Ее описание Тони было равносильно страстному признанию в любви. Такого я не ожидал. Волнение Кэсси было как внезапная вспышка огня в давно погасшем костре надежды.

— Нет, — ответил я. — Какого цвета были у него глаза?

— Серые. Прекрасного мягкого серого цвета. Глаза поэта.

— Понимаю. Вы были в него влюблены?

Она удивленно на меня посмотрела.

— Вы, надеюсь, не рассчитываете, что я отвечу на этот вопрос?

— Вы уже ответили. Вы сказали, что он беседовал с вами. Вы когда-нибудь обсуждали с ним планы на будущее?

— Только в общем. Он хотел уехать и писать.

— Уехать куда?

— Куда-нибудь, где спокойно и тихо.

— Покинуть страну?

— Не думаю. Тони не одобрял тех, кто уезжал из страны. Он всегда говорил, что хочет быть ближе к Америке. Тогда была депрессия, как вы знаете. Он всегда выступал за права рабочего класса.

— Он был радикалом?

— Думаю, его можно так назвать. Но не был коммунистом, если вы это имеете в виду. Он считал, что богатство мешает ему жить настоящей жизнью. Тони презирал социальных снобов — вот одна из причин, почему ему не нравилось в колледже. Он часто говорил, что хочет жить, как все простые люди, смешаться с массами.

— Кажется, ему это в конце концов удалось. А он когда-нибудь говорил что-либо о своей жене?

— Никогда. Я даже не знала, что он женат или собирается жениться. — Она очень стеснялась. Не зная, какое выражение придать своему лицу, Кэсси улыбнулась. Ее зубы казались белыми костями, проглядывающими сквозь красную рану губ.

Чтобы отвлечь от себя мое внимание, она протянула мне другие фотографии. Большинство из них — любительские снимки Тони, занимавшегося разными делами: он верхом на лошади, сидящий на камне у бассейна, с теннисной ракетной и улыбкой победителя на лице. Судя по этим фотографиям и по тому, что мне рассказывали, у меня создалось впечатление, что это был мальчик, делавший то, что нужно было делать. Иногда Тони улыбался, но чувствовалось, что он был очень скрытным. Это было видно даже по фотографиям. Я начал немного понимать, почему ему захотелось уйти.

— А чем он любил заниматься?

— Писать. Читать и писать.

— А кроме этого? Он любил теннис или плавание?

— Нет. Тони презирал спорт. Он смеялся надо мной, зная, что я обожаю спорт.

— А как насчет выпивки и женщин? Доктор Хауэл сказал, что он был шалопаем.

— Доктор Хауэл никогда его не понимал, — сказала она. — У него были связи с женщинами, и он выпивал. Но делал это из принципа.

— Он вам так объяснял это?

— Да. Но это так и было. Он пытался проверить на практике теорию Рембо о насилии над чувствами. Он считал, что ему, как поэту, необходимо испытать в жизни все. Именно так поступал Рембо. — Она увидела по моим глазам, что я ее не понимаю, и добавила: — Артюр Рембо — французский поэт. Он и Шарль Бодлер были любимыми поэтами Тони.

— Ясно. — Мы начали уходить от практики в теорию, где я не чувствовал себя уверенно.

— А вы когда-либо встречались с его женщинами?

— Что вы! Никогда. — Такая мысль ее шокировала. — Он никогда не приводил их сюда.

— Но он привел свою жену.

— Да, я знаю. Когда это произошло, меня здесь не было. Я была в школе.

— Когда это произошло?

— Этот скандал? Мистер Гэлтон сказал ему, чтобы он никогда больше не появлялся в этом доме. Все это было так несовременно, по-домостроевски. И Тони больше здесь не появлялся.

— Давайте посмотрим. Это было в октябре 1936 года. Вы видели Тони после этого?

— Никогда. Я была в школе на востоке страны.

— И ничего о нем не слышали?

Она собиралась сказать «нет», потом передумала:

— Я получила от него маленькую записку где-то в середине зимы. Кажется, перед Рождеством. Я получила ее, когда еще была в школе. А после Рождества уже не вернулась в школу. Это должно было быть в начале декабря.

— Что он вам писал?

— Ничего особенного. Просто, что у него все в порядке. Что его начали печатать. Журнал в Сан-Франциско напечатал его стихотворение. Он прислал мне, и я его сохранила. Если хотите, дам прочитать.

Она держала журнал в конверте на верхней книжной полке. Он был тонким, печать размазана, бумага плохая. Назывался «Зубило». Она открыла его где-то посередине и протянула мне. Я прочел:

ЛУНА

Джон Браун

Ее груди белы, как прибрежная

Пена волны.

Чайки видят в ней отдых,

Но вовсе не дом свой.

Зелень глаз ее,

Как зеленая тень глубины.

Дом рождения тихих приливов,

Но вовсе не штормов.

Но когда надвигается шторм

И небо сливается с морем,

Я, моряк,

Начинаю дрожать за судьбу.

Потому что я твердо уверен:

Она может уйти

И оставить меня,

Пока сплю.

— Это написал Тони? Но здесь подписано: Джон Браун.

— Это его псевдоним. Он не хотел подписываться своей фамилией. Имя Джон Браун имело для него особое значение. Он считал, что в нашей стране будет еще одна гражданская война — между богатыми и бедными. Он считал, что бедные люди — это белые негры. И хотел сделать для них то, что сделал Джон Браун для рабов. Освободить их от бремени — в духовном смысле, конечно. Тони был против насилия.

— Ясно, — сказал я, хотя все это казалось мне очень странным. — А откуда он прислал вам этот стих?

— Журнал издавался в Сан-Франциско, и Тони прислал его оттуда.

— Он вам писал всего один раз?

— Всего один раз.

— Можно, я возьму эти фотографии и журнал? Постараюсь все это вам вернуть.

— Если это поможет найти Тони, возьмите.

— Как я понимаю, он уехал жить в Сан-Франциско. У вас есть его последний адрес?

— Он был у меня. Но ехать туда не стоит.