— А разбить бы морду этому Юрию Львовичу, — мечтательно сказал Повзло, разглядывая на свет бокал с «мартини».

— Бесполезно, — отозвалась Лукошкина, — ему уже сто раз били.

— А ты откуда знаешь? — спросил Повзло.

— С Танненбаумом поговорила. Меня, помню, удивил тираж этого сортирного листка — шесть тысяч! Я стала интересоваться. Танненбаум мне объяснил, что шесть тысяч — это годовой тираж! Пятьсот экземпляров на двенадцать месяцев — вот тебе и шесть тысяч. Но даже по цене один рубль тираж не раскупают. Он его наполовину бесплатно раздает в пивнухе да в своей парикмахерской.

— У Юрия Львовича своя парикмахерская? — удивился я.

— Да, у них с Маргаритой — парикмахерская тире массажный салон. А сам Юрий Львович и есть парикмахер. А «журналистика» — это его «призвание», — ответила Лукошкина.

Нашим любовникам возле джипа, видимо, стало прохладно. Или им захотелось заняться любовью в просторном салоне авто… Так или иначе, но они сели в машину, спрятались за тонированными стеклами. Из выхлопной трупы «лэндкрузера» вырвалось облачко белого пара.

— Очень интересно, — пробормотал Повзло.

— Да, — согласилась Лукошкина. — Призвание у Юрия Львовича такое — сплетни собирать. «Светской жизни» в N-ске, разумеется, никакой нет, если не считать каких-нибудь «звездных браков»… типа: дочь прокурора вышла замуж за сына агронома.

Но скандалов и сплетен хватает. Вот их-то Юрий Львович вместе с супругой собирает и размножает на корейском ксероксе. N-ск — город небольшой, все друг друга знают.

Сплетни про знакомых читают с удовольствием, а про себя… Так что, говорят, били уже Юрию Львовичу и лицо, и стекла в парикмахерской, но он дядька-кремень. Журналист, можно сказать, с большой буквы.

— Да, Анна Яковлевна, — резюмировал я. — Битье морды тут не поможет. Так что предлагаю выпить за стойкость «журналистского» характера.

Мы выпили. Спустя минут пятнадцать-двадцать к нам присоединился Соболин. Был он, как всегда в последние сутки, мрачен.

— Садись, Володя, выпей с коллективом, — предложил Повзло. — Брось ты голову себе забивать… плюнь на все — завтра уже домой летим.

Володя решительно выпил граммов сто коньяку, проигнорировал предложенный Анной шоколад и заявил:

— Я никуда не лечу.

— Ну, ясен перец. Дело чести! — с готовностью отозвался Повзло.

— Я остаюсь потому, что встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь.

Я не хочу возвращаться в это болото, в котором…

— Соболин! — прервала его Аня. — Соболин, ты пьян или ты дурак?

— Он трезв как дурак, — глубокомысленно сказал Повзло. — Но это дело поправимое. Я вообще-то давно заметил, что трезвый человек абсолютно некритичен и иррационален. А по большому счету — опасен для самого себя… В философском же смысле…

— Стоп! — сказал я. — Стоп! Вы, ребята, посидите тут, а мы с Володей пойдем погуляем.

Мы с Соболиным вышли. Воздух бодрил, запускал холодные пальцы под одежду. Мы остановились на крыльце. И я начал говорить слова, которые мне говорить вовсе не хотелось, но сказать их я был обязан.

Я представил себе лицо Ани Соболиной…

Я говорил про семью. Про долг. Про то, что мужик, конечно, имеет право сходить налево — для того и командировки, но…

Володя слушал меня безучастно. А может, вообще не слушал. Но я все равно говорил, потому что это именно я взял его в эту поездку и ощущал теперь некий «долг и ответственность руководителя». А если по-честному: мне было жалко Аню Соболину.

— Послушай, Андрей, — перебил меня Володя, — я у тебя диктофон забыл.

— Что?

— Диктофон, говорю, забыл.

Я понял, что убеждать дурака бесполезно. Видимо, человек так устроен: сколько ему ни говори, что стенка твердая — он не успокоится, пока не расшибет лоб… А в случае с «тигрицей» все именно так и будет.

— Диктофон? Пойдем, отдам я тебе твой диктофон, — буркнул я, и мы пошли к моему коттеджу.

Дорожка за день оттаяла до камня, но сейчас вновь подмерзла, и мы шли по скользкой ледяной корочке с вмерзшими в нее хвоинками… Когда мы проходили мимо джипа Виктории, я вспомнил, что диктофон еще утром собрался отдать Володе и положил его в наружный левый карман пиджака. Я хлопнул рукой по карману… Он был пуст.

Хотелось курить, но пришлось терпеть, чтобы не нарушать правил светомаскировки. Было холодно — в салоне танненбаумовской «мазды» мы просидели уже минут двадцать. Я уже начал сомневаться в правильности своих выкладок.

— Идет, — сказала Аня. Слух у нее оказался лучше, чем у Танненбаума или у меня.

Спустя секунд десять на дорожке появилась тень. В темноте разглядеть детали было невозможно, но это и не требовалось: мы знали, кто идет к джипу Виктории.

— Как только распахнет дверцу — выходим, — сказал я.

«Лэндкрузер» и «мазду» разделяло всего метра полтора. Человек с сумкой в руке вошел в узкое пространство между автомобилями. Пискнула сигнализация, распахнулась дверь. Танненбаум резко откатил широкую боковую дверь микроавтобуса. Я включил фонарь. Одновременно Аня щелкнула затвором «кэннона». Виктория вскрикнула, обернулась и выронила сумку. Из сумки на лед стоянки вывалился диктофон и запел голосом Соболина:

Жаркий взгляд…

Как опасен твой тигриный взгляд!

В салоне танненбаумовской машины было тепло и уютно. Под колесами шуршало сухое чистое шоссе — мы ехали в Екатеринбург.

— Может быть, расскажете, Андрей Викторович, как все-таки вы ее вычислили? — спросил Женя Танненбаум. — Никому и в голову не могло прийти, что дочь милицейского начальника — воровка.

Соболин с ненавистью посмотрел в бритый затылок Танненбаума, затем отвернулся и стал глядеть в окно.

— Клептомания, — сказала Лукошкина, — это болезнь. А болезнь не разбирает, кто дочь министра, а кто — дворника.

— Согласен, — кивнул Женя. — Но как все-таки вы ее вычислили?

А как, действительно, мы ее вычислили?

…Я вспомнил, что еще утром положил диктофон в левый карман пиджака, собираясь вернуть его Володе. Сейчас диктофона в кармане не было. Машинально я похлопал себя по правому… Я отлично ПО знал, что положил диктофон в левый, но все же похлопал себя и по правому. Чуда, разумеется, не произошло — правый тоже был пуст. Парик — бинокль — сумочка — диктофон…

Мы стояли возле джипа Виктории, и я, как дурак, хлопал себя по карманам. "В какой же момент, — думал я, — это произошло? Весь день я был в пиджаке и… Стоп!

Стоп, я его снимал, когда мы читали дообеденные лекции. Я снял его, повесил на спинку стула. Видимо, именно тогда у диктофончика и выросли ноги".

— Володя, — сказал я. — Ты извини, но… я, кажется, потерял твой диктофон.

— Как потерял?

— Как потерял? Как все теряют — по не внимательности.

— Ну, шеф, ты даешь! — сказал Володя, резко повернулся и пошел прочь.

А я остался возле джипа. На «торпеде»

«лэндкрузера» тревожно вспыхивала красная точка сигнализации… И я вдруг все понял!

Я быстро вернулся в шале. Повзло посмотрел на меня и спросил:

— Ну, провел воспитательную беседу? Спас семью Соболиных?

Не отвечая ему, я обратился к Ане:

— Аня, ты где носишь ключи от машины? В сумочке или в карманах?

— А при чем здесь ключи? — удивилась Анна.

— Ответь: в сумочке или в карманах?

— Ну, в сумочке… А что?

— Нет, ничего. Это я так, — ответил я и вышел.

Я пошел в шале к Виктории. Проходя мимо джипа, снова увидел яркую точку на «торпеде»… Доказательство или нет?…

Нет, не доказательство. Лукошкина носит ключи в сумочке, а Виктория, допустим, в кармане… Нет, не доказательство. Фигня, а не доказательство… Я думал, что Соболин окажется у тигрицы, но его там не было. Может, и к лучшему.

— Открыто, — сказала Виктория, когда я постучал в дверь. — Открыто, войдите.