— Ну вот, — сказала она, и ее лицо смягчилось счастьем.

Этой ночью Эсдан спал в комнате с видом на сады Ярамеры, и ему приснилось, что он потерял маленький круглый камень, который он всегда носил с собой в мешочке. Это был камень из пуэбло. Когда он держал его на ладони, согревая своим теплом, камень мог с ним говорить, мог беседовать. Но Эсдан уже давно с ним не разговаривал. А теперь он понял, что камня больше нет. Он потерял его, позабыл где-то. Наверное, в подвале посольства, подумал он. Он попытался пробраться в подвал, но дверь была закрыта, а другой двери он не смог отыскать.

Он проснулся. Самая рань. Нет нужды вставать. Следует подумать, что ему сделать, что сказать, когда Райайе вернется. Но он не мог. Он думал о своем сне, о говорящем камне. Вот бы послушать, что он скажет. Он думал о пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных Горах. Мальчишкой каждый год в самый разгар северной зимы Эси перехватывал там сорок летних деньков. Сначала с родителями, а после один. Его дядя и тетя выросли в Дарранде и не были уроженцами пуэбло. Ими были их дети. Они выросли в Арканане и принадлежали ему безраздельно. Старший из них, Суэн, бывший на четырнадцать лет старше Эсдана, родился с неизлечимыми поражениями мозга и нервной системы, и это ради него его родители обосновались в пуэбло. Это место было по нему. Он стал пастухом. Он уходил в горы вместе с йамами — животными, которых примерно тысячелетие назад привезли с О жители Южного Хайна. Он приглядывал за животными. Жить в пуэбло он возвращался только зимой. Эси редко встречал его и был этому рад, потому что выглядел Суэн устрашающе — громадный, неуклюжий, дурно пахнущий, громогласно выкрикивающий всякую невнятицу. Эси не понимал, за что родители и сестры Суэна любят его. Думал, они притворяются. Никто не может любить такого.

В годы отрочества для Эсдана это по-прежнему оставалось тайной. Его двоюродная сестра Нои, сестра Суэна, которая стала Хранительницей Воды Арканана, сказала ему, что это не тайна, а таинство.

— Ты понимаешь, что Суэн — наш проводник? — сказала она. — Вот посмотри. Он привел моих родителей, чтобы жить здесь. Поэтому я и мои сестры родились здесь. Поэтому и ты приезжаешь к нам сюда. Поэтому ты научился жить в пуэбло. Ты никогда не станешь обычным горожанином. Потому что Суэн привел тебя сюда. Привел нас всех. В горы.

— И вовсе он на самом деле не привел, — заспорил четырнадцатилетний умник.

— Нет, привел. Мы следовали за его слабостью. За его несовершенством. Беда открывает путь. Посмотри на воду, Эси. Она находит в камне его слабые места, трещины, пустоты, зияния. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше истинное место. — Потом она ушла разбирать спор из-за прав пользования ирригационной системой в окрестностях поселения, ибо восточные склоны гор были очень засушливыми, а жители Арканана — склочным, хоть и гостеприимным народом, так что Хранительница Воды всегда оказывалась при деле.

Но состояние Суэна было неисцелимо, его болезнь была не под силу даже чудотворным медицинским искусникам Хайна. А этот младенец умирал от болезни, которую можно было излечить простой серией уколов. Несправедливо смириться с его болезнью, с его смертью. Несправедливо дозволить, чтобы жизнь из него выманили обстоятельства, невезение, неправедное общество, фаталистическая религия. Религия, которая насаждала и поощряла в рабах эту ужасающую пассивность, которая повелела этим женщинам ничего не делать, дозволить ребенку зачахнуть и умереть.

Он должен вмешаться, должен сделать что-нибудь, а что тут можно сделать?

«Сколько ему исполнилось?»

«Столько, сколько прожилось».

Им ничего нельзя было поделать. Некуда идти. Не к кому обратиться. Лекарство от аво существует — в других местах, для других детей. Но не здесь, не для этого ребенка. Ни гнев, ни надежда ничему не могли помочь. Ни горе. Время горя еще не настало. Рекам здесь, с ними, и они будут радоваться ему, пока он здесь. Столько, сколько ему проживется. Он великий дармне.Ты держишь мою радость.

Странное место для того, чтобы познать сущность радости. Вода — мой проводник, подумал он. Его руки словно бы все еще держали младенца, его легкий вес. Мимолетное тепло.

Назавтра он сидел поздним утром на террасе, ожидая, что Камза, как обычно, выйдет с малышом, но взамен явился старший веот.

— Господин Старая Музыка, я должен попросить вас некоторое время оставаться в доме, — сказал он.

— Задьйо, я не собираюсь сбежать, — ответил Эсдан, вытягивая вперед свою ногу с пухлой повязкой.

— Прошу прощения, господин.

Он резко проковылял вслед за веотом в дом, и его заперли на нижнем этаже в кладовке без окон, располагавшейся возле кухни. Ему принесли туда лежанку, стол со стулом, ночной горшок и электрический фонарик на случай, если откажет генератор, что и происходило почти ежедневно.

— Значит, вы ожидаете нападения? — спросил он при виде всех этих приготовлений, но в ответ веот только дверью хлопнул.

Эсдан сел на лежанку и принялся медитировать так, как научился когда-то в пуэбло Арканан. Он очистил свой разум от печали и гнева, повторяя и повторяя благопожелания: здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира — себе, здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира — задьйо… Камзе, малышу Рекаму, Райайе, Хио, Туалнему, оге, Немео, который затолкал его в клетку-сгибень, Алатуалу, который затолкал его в клетку-сгибень, Гане, которая перевязала ему ногу и благословила его, знакомым из посольства, из города, здоровья и благого труда, мужества, терпения, мира… Благопожелания у него получились, но сама медитация не задалась. Он не мог прекратить мыслить. Вот он и мыслил. Он мыслил о том, что же он может предпринять. Он не измыслил ничего. Он был слаб, как вода, беспомощен, как младенец. Он воображал, как произносит по голонету слова написанного для него сценария, заявляя, что Экумена хоть и неохотно, но все же одобряет ограниченное применения биологического оружия с целью положить конец гражданской войне. Он воображал, как во время передачи голонета отшвыривает текст сценария и кричит, что Экумена никогда не одобрит применения биологического оружия ни с какой целью. И то, и другое было просто фантазией. И планы Райайе — просто фантазия. Увидев, что заложник бесполезен, Райайе попросту пристрелит его. Сколько ему прожилось? Целых шестьдесят два года. Куда более справедливая доля, чем та, что досталась Рекаму. И тут его разум шагнул за предел мыслей.

Задьйо отпер дверь и сказал ему, что он может выйти.

— Насколько близка Освободительная армия, задьйо? — спросил Эсдан. Ответа он не ожидал. Он вышел на террасу. Солнце давно перевалило за полдень. Камза сидела там, прижимая ребенка к груди. Он держал сосок во рту, но не сосал. Она прикрыла грудь. Когда она это сделала, на ее лице впервые отобразилась печаль.

— Он уснул? Можно мне его подержать? — спросил Эсдан, садясь рядом.

Она положила крохотный сверток ему на колени. Лицо ее все еще выражало тревогу. Эсдан подумал, что ребенок дышит более затрудненно, более тяжело. Но он не спал и глядел своими глазищами Эсдану в лицо. Эсдан строил ему рожицы, выпячивал губы и подмигивал. Наградой ему была легкая улыбка.

— Невольники говорят, армия на подходе, — очень тихо сообщила Камза.

— Освободительная?

— Энна. Какая-то армия.

— Из-за реки?

— По-моему, да.

— Это люди — вольное имущество. Они ваши собратья. Они не причинят вам зла.

— Может быть.

Она была напугана. В руках она себя держала превосходно, однако она была напугана. Она видела Восстание здесь. И карателей.

— Если сможете, спрячьтесь во время бомбежек или боев, — посоветовал он. — Под землей. Здесь должны быть укрытия.

— Да, — подумав, сказала она.

В садах Ярамеры царила умиротворенность. Ни звука, только ветер шелестит листвой да тихонько жужжит генератор. Даже обгорелые останки дома выглядели погрузившимися в безмятежное безвременье. Наихудшее уже свершилось, говорили эти останки. Для них. Но, быть может, не для Камзы и Хио, Ганы и Эсдана. Но в летнем воздухе не было и намека на насилие. Младенец вновь слабо улыбался, лежа у Эсдана на руках. Он подумал о камне, который потерял во сне.