Но Селестина, дочь французских крестьян, была реалисткой. В отличие от некоторых своих подруг в «Альгамбре» она принимала букеты и подарки, но не ожидала предложений руки и сердца. Бесспорно, подобное иногда случалось – но крайне редко. Селестину вполне устраивали сменявшие друг друга покровители. Возвращаться во Францию ей не хотелось. Шли годы, цвет ее юности увядал, и покровители становились менее аристократичными и менее молодыми, но Селестина принимала это как должное. Это было естественно, неизбежно и не действовало на нее удручающе. Теперь, в 1940 году, ей было сорок шесть лет и она находилась на содержании у удалившегося на покой дельца, который жил в Хове. Весь свой скудный капитал он вложил в многоквартирные дома в Лондоне и окрестных графствах. Селестину это устраивало – посещал он ее не чаще одного-двух раз в неделю. К тому же он редко интересовался, как она проводит остальное время. Ему было шестьдесят четыре года, и Селестина искренне к нему привязалась. Он заметно поугас, но был гораздо ласковее многих прежних ее любовников, оплачивал ее квартиру на Мейда-Вейл, назначил ей небольшое содержание, из которого она каждую неделю умудрялась кое-что откладывать на черный день, и не гнушался разговаривать с ней, что она очень ценила.
Селестине в голову не приходило, что она его обманывает. Часы, проведенные с другими джентльменами, просто никакого отношения к их договору не имели и никакого вреда принести не могли, поскольку оставались необнаруженными. Селестина очень рано поняла, что чем меньше знают мужчины, тем лучше. Они приходили к ней ради одного, и она обслуживала их во всю меру своих немалых способностей. Ей очень повезло, что война забросила в Лондон столько французов: несколько часов, проведенных с французским офицером, обеспечили ей неиссякаемый поток довольных клиентов в военной форме.
Ее картонные карточки хранились теперь в бумажниках многих членов штаба генерала де Голля, и Селестину это радовало – небольшой дополнительный доход, дух патриотизма, да и вообще после стольких лет было приятно снова болтать в будуаре по-французски. Проходя мимо штаб-квартиры Свободной Франции, Селестина непременно посылала зданию воздушный поцелуй и молча желала молодым людям в его стенах bonne chance[15].
Она приняла как большую честь возможность услужить блестящему молодому наследнику барона де Шавиньи и была очень польщена, когда в заключение довольно бурных совокуплений он объяснил ей, как способен объяснить только француз, злосчастные терзания своего младшего брата. Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала согласие. Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь про себя, она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более искусным любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.
К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по опыту зная, что костюм во вкусе клиентов постарше – черный кружевной корсет, стягивающий талию и выпячивающий, не закрывая, ее полные груди, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный пеньюар – скорее всего перепугает мальчика. Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но не вызывающе, вместо черного – белое, милые ленточки, кружева – и все скрыто халатом из голубого крепдешина. Она тщательно причесалась и всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на высоком каблуке, украшенные перьями марабу.
Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой шампанского, которую она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь – некоторые молодые люди в первый раз предпочитали чай.
Закончив приготовления, она села ждать его.
Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал он в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по улицам в нервном волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее такси и вернуться домой, но это было бы трусостью. Как он посмотрит в глаза Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку звонка.
Жан-Поль сказал – пять фунтов. Эдуарду это показалось не просто скаредным, но плебейским. Поэтому он забрал из запасов Итон-сквер большую коробку французских шоколадных конфет – в Лондоне теперь ничего подобного купить было невозможно, – положил внутрь десятифунтовую купюру и тщательно вернул на место ленту и обертку. Кроме того, он купил у цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у двери, перекладывал розы и конфеты из руки в руку.
Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким никчемным и никогда еще не испытывал столь полного отсутствия хоть какого-то интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла дверь, вспорхнула впереди него по лестнице, стуча туфельками с перьями, и пригласила войти в гостиную. Она весело болтала по-французски, и его смущение тут же рассеялось. Она налила ему шампанского, и он осушил бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению, она просто села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.
Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж юна, но зато обворожительна. Она напомнила ему картины Ренуара в отцовской коллекции – отливающие червонным золотом, высоко зачесанные волосы, пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся на нежную шею. Глаза у нее были прозрачно-голубые, а крохотные морщинки в уголках только придавали ласковость ее улыбке. Она не нуждалась в косметике и почти ею не пользовалась – ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.
Он зачарованно глядел, как она качнула стройной ногой и повернула лодыжку, словно любуясь голубой туфелькой. Когда она наклонилась вперед, чтобы предложить ему еще бокал шампанского, а он вежливо отказался, ее халат приоткрылся и он увидел манящий изгиб пышных грудей. Этого оказалось достаточно: он с восторгом почувствовал, что его тело как будто отозвалось. И Селестина словно бы поняла, потому что встала и ласково повела его к себе в спальню, где, к его все возрастающему восторгу, сначала раздела его, а потом позволила ему снять с себя халат. С внезапной отчаянной самоуверенностью он опрокинул ее на белоснежные простыни и принялся страстно целовать. А менее чем через пять минут, к своему мучительному, унизительному стыду, вдруг разрыдался.
Селестина полулежала на подушках, крепко обнимая мальчика. Он сердито всхлипывал, уткнувшись ей в грудь, а она нежно, по-матерински гладила его волосы, пока первый пароксизм злости и горя не миновал и он не затих в ее объятиях. Она смотрела на темный затылок, и ее отзывчивое сердце преисполнялось состраданием. Если бы он только знал – этот красивый юный мальчик, – что первый раз почти всегда бывает именно так; что он не первый и не последний мужчина, оплакивающий злыми слезами то, что ему представляется непростительным фиаско, которое довелось потерпеть только ему. Очень ласково, все время поглаживая его густые волосы, она заговорила:
– Vas-y, mon petit[16]. Не нужно плакать. В первый раз всегда так, поверь мне. Ты взволнован, тебе не терпится, но это только естественно. Не тревожься. Ну, ты кончил быстро – слишком быстро, как тебе кажется. И, может быть, ты вообразил, будто я обиделась. Да ничего подобного! Я принимаю это как комплимент, mon cherie[17], как комплимент. Ты слышишь? В моем возрасте приятно убедиться, что ты еще можешь так сильно понравиться молодому человеку. А кроме того, у нас еще много времени – столько, сколько ты захочешь. И ты убедишься, cherie, что в твоем возрасте подобное – пустяк, который тут же забывается. Следующий раз – а их предстоит так много! – будет гораздо лучше. А потом все лучше, все лучше, пока наконец ты не начнешь учить меня; ты будешь решать, ты будешь… как это говорится?.. Ты будешь заказывать музыку.
Она улыбнулась, все так же ласково поглаживая его по голове.
– Неужели ты думаешь, cherie, что умение заниматься любовью мы получаем от рождения? Что мы, мужчины и женщины, в самый первый раз уже знаем, что делать, а также самый лучший, самый приятный способ, как это cherie. Мало-помалу. Ну, как в школе. Только эти уроки приятны. И доставляют всем наслаждение…
