Опершись на локоть, он аккуратно пишет. Иногда он поднимает голову и бросает: «Хорошо! Очень хорошо!» — это когда количество продуктов превосходит его ожидания. Наверное, временами бывают и неприятные сюрпризы, но в этом случае он мудро воздерживается от замечаний и не выказывает своего разочарования.

— Ну что ж, прекрасно, — говорит он, — еды у нас хватит на целый полк!

В камине устало сникает пламя, кот задремал на краешке стола. Ноэми все чаще зевает и трет кулаками глаза. Ма подходит к сундуку, на котором отдыхают караваи, трогает их кончиком пальца и объявляет, что все идет хорошо, завтра у нас будет хлеб на целую неделю. Бьет девять часов, но Па не сдается: он твердо решил закончить начатое. А запасы в погребе и на чердаке мы перепишем завтра.

Наконец все внесено в список, оприходовано, и Па захлопывает свою инвентарную тетрадь. Потом он, как и каждый вечер, вычеркивает прошедший день в календаре, заводит свои и стенные часы. И все это с видом человека, прекрасно знающего, что и зачем он делает. Но нам еще нужно проведать животных. Из хлева уже доносится нетерпеливое блеянье козы.

Нынче вечером, пока я доил Зою, я несколько раз чуть не заснул сидя. Я пытался думать о Катрин, чтобы разогнать сон, но вдруг ловил себя на том, что никак не могу вспомнить ее лицо, оно неясно маячило передо мной в каком-то тумане. Я клевал носом, потом просыпался от внезапного толчка. Один раз я чуть не опрокинул ведро.

— Эй, Симон, что-то ты закопался, — окликнул меня отец. — Ну-ка встряхнись, кончай быстрее! Нам это молоко еще как пригодится!

Когда мы закончили, Па наполнил кормушки, а я отнес ведра с молоком в холодный чулан.

И только когда мы вернулись в столовую, отец наконец сказал:

— Теперь можешь идти спать. Ты славно потрудился, молодец!

Он ласково потрепал меня по плечу, потом нагнулся к очагу и прикрыл угли золой.

Следующее утро не принесло ничего нового, как будто жизнь замерла навеки. Там, снаружи, ни малейшего дуновения ветра, все то же низкое свинцовое небо и, куда ни глянь, нездоровая бескровная белизна снега. Вот только мороз еще усилился, и не успел я выбраться на помост, чтобы обозреть окрестности, как тут же закоченел и быстренько вернулся вниз.

Ма уже растопила плиту. Огонь бодро гудел в трубе, и в столовую тек прекрасный запах хлеба. Что же до моего отца, то, едва позавтракав, он решил продолжить опись продуктов, и но этому случаю мне пришлось сопровождать его и в погреб, и на чердак. Я держал лампу, а он отпирал сундуки, развязывал мешки и заносил цифры в свой реестр.

Когда мы кончили, он уселся за стол на манер лектора и неожиданно объявил нам, что хочет обнародовать свой список. После чего, потеребив знакомым жестом бороду, пустился в долгое, монотонное перечисление, которое время от времени сам же и прерывал более бодрым голосом, разъясняя какой-нибудь из пунктов. Сидя перед ним, мы молча слушали, Ма изредка вставала, чтобы взглянуть на хлеб в духовке.

Я недавно нашел этот самый список в бумагах отца вместе с дневником и знаменитым календарем, где вычеркивались дни. Признаюсь, что до сих пор не могу смотреть на них спокойно, без волнения.

Вот начало этого списка, я привожу его дословно:

Дальше шли продукты, имевшиеся в малых количествах: растительное масло, кофе, чай, шоколад — все это уже подходило к концу. А еще у нас оказалось мало соли, но, как сказал отец, можно отколоть кусок от глыбы, которая лежит в кормушке у коровы. Он добавил, что, кроме всего прочего, у нас будут еще яйца от наших шести кур, молоко, масло и сыр, так что, в общем-то, даже если заточение наше затянется, все равно для тревоги никаких поводов нет. Что касается воды, поступавшей из источника у подножия горы, то она продолжала течь, правда без особого напора, поскольку электромотор не работал. Но в случае надобности мы сможем использовать талую воду для мытья и для животных.

Зато с освещением дела обстояли неважно. У нас оставалось не более полутора литров керосина, несколько свеч и два фонарика на батарейках. Через три-четыре дня им придет конец, и освещаться придется лишь пламенем камина.

До сих пор мы щедро жгли обе наши керосиновые лампы, и их свет хоть немного оживлял полумрак столовой. Теперь мы не могли больше позволить себе такой роскоши. Я, со своей стороны, проведывая животных, всегда старался задержаться подле них, чтобы луч моего фонарика, подвешенного к кормушке, создал для бедных пленниц хоть какое-то подобие дневного света: я хорошо представлял себе, как грустно и страшно им круглые сутки находиться в темноте. Теперь и от этого следовало отказаться, ограничившись тем, чтобы подольше оставлять открытым люк на сеновале, — так они смогут разом наслаждаться и свежим воздухом и светом.

И вот пришлось нам довольствоваться одним лишь огнем в камине, сберегая лампы для рабочих часов. Четыре дня максимум — вычислил мой отец. А что же потом? Продолжать на ощупь, в потемках, делать все необходимое для того, чтобы выжить?

Ноэми, безмолвно слушавшая наш разговор, вдруг объявила, что видела в старом шкафу на чердаке «такие маленькие смешные лампочки».

— Да нам не лампы нужны, Ноэми, — сказала ей мать, — у нас горючего не хватает.

Но отец, напротив, заинтересовался ее сообщением и тотчас попросил Ноэми показать ему находку. Скоро он вернулся, победно потрясая в воздухе двумя медными лампами, покрытыми пылью и паутиной.

— Мы спасены! — закричал он. — Это лампы «голубок»!

И поскольку мы смотрели на него с недоумением, он разъяснил, что эти приспособления, носящие столь романтическое название, были в ходу в начале прошлого века, горючим для них служил бензин. А бензина у нас в машине был полный бак, и еще в сарае стоял десятилитровый бидон. С этим запасом мы были обеспечены светом на несколько недель вперед.

Па тщательно вычистил лампы, наладил их и наполнил бензином. Не слишком доверяя обещаниям изобретателя, объявившего свое творение «невзрывоопасным», он сделал нам знак отойти подальше и, отодвинувшись сам, поднес спичку к фитилю. Колеблющийся огонек затрещал было, потом выпрямился и стал ровно, без чада, гореть. Его накрыли стеклянным абажуром, и по гостиной разлился приятный свет.

И вот тогда-то мама открыла дверцу духовки и выложила на стол четыре румяных, прекрасно пропеченных каравая.

Я втайне надеялся, что за множеством проблем Па забудет о своих учительских планах. Но не тут-то было. В тот же день он, хотя и здорово уставший от вчерашней работы, приказал нам принести учебники по французскому и истории. Просмотрев уже пройденные нами главы, он заглянул вперед, поморщился и объявил, что на первый взгляд все это не вызывает у него большого энтузиазма. Я был вполне с ним согласен и облегченно вздохнул, когда он сказал, что насчет школьной программы он решит попозже, а пока пойдем наудачу. Удача… это было как раз то, что нам нужно.

Па тотчас отправился в библиотеку, вернулся оттуда со стопкой книг и выложил их на стол.

Я спросил:

— Что это такое?

— Романы, поэмы, стихи — словом, все, что мне нравилось читать в вашем возрасте и что я давно уже не перечитывал.

— Ах, поэмы! — воскликнула Ноэми, как всегда желавшая выпендриться и подольститься к отцу, который, конечно, тут же засиял от счастья.

Однако в тот день он выбрал не поэмы, а «Большого Мольна» [19], его первую главу, где Франсуа Серель рассказывает о том, как его родители поселились в школе Сент-Агат и как несколько лет спустя, в один сентябрьский вечер, у них таинственно появился Мольн в огнях импровизированного фейерверка во дворе дома.