Он всегда любил зарю, эти утренние минуты одиночества, когда, по его словам, теснее всего ощущается связь с остальным миром, но теперь он черпал в них силу помериться с тяжкими испытаниями, и я думаю, не вопрошал ли он в эти мгновения небеса, которые из каких-то высших непостижимых побуждений ополчились на нас. Но боги, как видно, не спешили с ответом. Па возвращался с крыши все такой же разочарованный.

Спускался он весь продрогший от стужи и спешил к каминному огню. Ровно в восемь часов он звонил в колокольчик и звал нас:

— Эй, Симон, Ноэми, пора вставать!

Я слышал, как сестра ворочается в кровати у себя за перегородкой, а Ма хлопочет на кухне, готовя завтрак. Она спрашивала отца:

— Ну как?

— Все то же, — отвечал он. — По-прежнему серое небо, ни солнца, ни ветра.

— Холодно на улице?

— Да. Снег не скоро начнет таять. И потом — семиметровый слой, где же это видано! Ничего не понимаю!

— Тише! — шептала мать. — Говори тише, дети услышат.

Тщетно я напрягал слух — до меня доносился лишь неразборчивый шепот. Да и тот заглушало дребезжание крышки на кастрюльке с закипевшей водой или мяуканье кота у моей двери.

Стараясь избавиться от беспокойства, которое вселял в меня этот шепот, я сбрасывал одеяло и бежал в столовую.

Свет, тепло, запах кофе успокаивали меня, и, когда мы все вчетвером усаживались поближе к огню, черные мысли незаметно отступали.

Поскольку наш плен и в самом деле грозил затянуться, отец принял решение укрепить и расширить то, что он называл помостом. Так нам будет удобнее выходить дышать свежим воздухом и наблюдать за окрестностями, хотя ясно, что в самое ближайшее время вряд ли подоспеет помощь.

Мы без промедления взялись за работу, собирая доски и брусья, которых, по счастью, полно было на чердаке. Нам пришлось расширять снежный колодец, чтобы просунуть в него самые широкие доски. На это потребовался целый день упорной работы, так как снег, по-прежнему рассыпчатый, не желал уплотняться, и стенки колодца пришлось обшивать досками.

Наконец это было сделано, и на следующее утро нам удалось без особого труда перетащить на крышу часть балок. Расчистка части крыши от сугробов заняла у нас еще добрых полдня. Хотя ветра не было, крепкий мороз отнюдь не облегчал нашу задачу, и время от времени приходилось спускаться вниз, к камину, где ждали нас Ма с Ноэми, и отогреваться. Но отцу, не чаявшему кончить поскорее, не сиделось на месте, и он через минуту-другую тащил меня обратно на нашу стройку.

Когда место было расчищено, мы собрали каркас, опиравшийся одной стороной на скат крыши, а другой на три крепких костыля, вбитых в балку. Все сооружение было привязано канатом к основанию каминной трубы, а сверху настелены доски. Получилось пространство площадью примерно три на четыре метра, огороженное шаткими перильцами и очень напоминавшее плот, плывущий по бескрайнему белому океану.

Самым тяжелым испытанием для нас оказались, однако, тишина и оторванность от людей. Время от времени мать нажимала кнопку видеофона, это стало у нее прямо манией, хотя она и понимала всю бесполезность своих попыток. Она нервно набирала номер, встряхивала трубку и долго стояла, вслушиваясь, словно надеялась на чудо. Но аппарат молчал, и она со вздохом отступалась.

— Ах, если бы только можно было поговорить с кем-нибудь, услышать голос, узнать, что происходит в мире! Я пытаюсь дозвониться к Жолю, но ничего не получается, ничего! И деревня молчит. Что с ними со всеми?

— Наберись терпения, — уговаривал Па. — Подожди еще пару дней. Ну от силы неделю. Не может же это продолжаться до бесконечности. Бедняга Себастьен! Представляю, как он мечется в четырех стенах, точно зверь в клетке, — это он-то, всю жизнь ходивший по лесам! Да, хорошо было бы повидаться с ним. Три километра — сущий пустяк, но теперь!..

Связаться с Жолем стало просто навязчивой идеей, как будто от этого зависело наше спасение. Стоя на помосте, мой отец, отличавшийся зычным голосом, подолгу кричал, повернувшись лицом к долине. Жилы у него на шее вздувались, как канаты, лицо багровело, наконец, крик переходил в хрип, точно отца душил невидимый убийца. «Довольно, перестань!» — умоляла его мать, боясь, что отца хватит удар. Но он упорно продолжал кричать на трех нотах: «Се-бас-тьен!» — до тех пор, пока, окончательно задохнувшись, не хватался без сил за перильца помоста.

Тогда на смену приходили мы с Ноэми, наши высокие голоса терялись в белой пустыне.

Потом мы придумали использовать как барабан наше старое цинковое корыто, в которое изо всех сил били поленом. Грохот стоял такой, что можно было оглохнуть, но, видимо, далеко он не разносился. Во всяком случае, единственным результатом было то, что у нас потом долго звенело в ушах. Мы с горечью прекращали наши попытки. Наступившая тишина казалась мне еще более зловещей, а слепое серое небо вызывало желание заплакать.

— А почему там, у Жоля, не отвечают? — простодушно удивилась Ноэми. — Может, они все умерли?

— Умерли?! С чего это вдруг им умирать?

— Ну откуда я знаю: их завалило снегом, они и задохнулись… А солнце, куда делось солнце?

— Оно скоро вернется к нам, — говорила Ма.

— Правда? А если никогда не вернется?

— Молчи, Ноэми. Не говори глупостей. Смешно тебя слушать. Ладно, пошли в дом, холодно!

Однако мой отец не сдался. Подумав, он сменил тактику: набил соломой старую автомобильную покрышку, укрепил ее на кончике шеста и поджег. Скоро на снег клубами повалил черный дым, он стлался по сугробам, задерживаясь во впадинах, как грязная вода, а вокруг распространялся удушающий запах горелой резины.

Приложив к глазам бинокль, Па напряженно всматривался в ту сторону, где находилось шале Жоля. Он медленно поворачивал голову, его взгляд впивался в гребни гор, потом опускался к расселине, откуда идет дорога в долину. Наш дымовой сигнал мало-помалу сходил на нет и исчезал совсем. Вдали, на снегу, ничего не видно.

Мы поджигаем еще одну покрышку, затем третью, но тут начинает темнеть. Внезапно Па вздрагивает и не отрываясь смотрит в одну точку там, внизу, словно видит то, чего не вижу я.

Вскинув руку, он кричит:

— Смотри, Симон, вот там, у входа в долину, как будто… ну да, это дым!

Я вытягиваю шею, таращу глаза, но все равно ничего не различаю. И спрашиваю:

— Где же? Ничего не видно.

Он опять вглядывается, потом передает бинокль мне. Сперва у меня все мутится перед глазами, и я наугад поворачиваю колесико. Наконец возникает занесенный снегом пригорок с несколькими елями.

— Смотри правее!

Да, там, кажется, действительно виднеется тоненькая темная полоска, едва различимая на свинцовом небосклоне.

— Видишь теперь?

— Да, мне кажется, что…

— Черт возьми, это же как раз в той стороне, где дом Жоля. Они отвечают на наш сигнал!

Он забирает у меня бинокль, вновь напряженно смотрит в него и вдруг говорит:

— Нужно им ответить, да-да, сейчас же, до наступления ночи.

Он с лихорадочной поспешностью зажигает еще одну покрышку. Мы ждем, стоя рядом и устремив взгляд на горизонт. Последние ошметки сгоревшей шины с шипением надают в снег. Но когда дым рассеивается, там, вдали, уже ничего не видно, да и склоны начали окутываться сумерками.

Разочарованные в своих ожиданиях, мы упрямо не уходим, все еще надеясь на неизвестно какое чудо.

Я говорю:

— А может, это было всего-навсего облако?

— Может быть… да, вполне может быть. Но мне вдруг показалось… Жаль, конечно. Ну ничего, завтра попробуем еще раз.

Назавтра было воскресенье. Вот уже неделя, как мы томились в снежном плену. Ма приготовила праздничный обед, Па зачеркнул воскресенье красным карандашом, а Ноэми заявила, что неделя — это очень уж долго. Мы позволили себе выпить по капельке вина, и это привело нас в превосходное настроение.

И вот тогда-то, помнится, мне и пришла в голову эта идея. Как я уже говорил, я был большим любителем приключенческих романов, а книгами Лондона и Кервуда с описанием жизни канадских трапперов [24] зачитывался до самозабвения. В последние дни я часто думал о них. Я воображал себя то Уотсоном, заблудившимся в дремучем лесу, то Шмидтом, охотником за шкурами, который в полном одиночестве, сидя в своей бревенчатой хижине, ожидал прихода весны и таянья снегов. И это не он, а я слышал за дверью завывания пурги и волков.