Итак, мне хотелось быть пастухом, а почему бы и нет? Каждый вечер, подоив корову и козу, мы сливали молоко в глиняные горшки, которые затем ставились в глубь камина и накрывались полотенцами. Через двое-трое суток мы получали прекрасную простоквашу. Из сливок, снятых с нее большой ложкой, сбивалось масло в старинной маслобойке. А остальное подвешивалось в марлю, чтобы стекла сыворотка, и складывалось в сита, стоящие в холодном чулане.
То ли в доме не хватало воздуха, то ли в чулане было чересчур прохладно, но сыр из коровьего молока у нас получался неважный. Зато козий сыр был вполне хорош, хотя почему-то имел тенденцию краснеть и при этом закисать. Но мы не жаловались на аппетит, не привередничали и с удовольствием ели сыр на толстых ломтях нашего, домашней выпечки, хлеба.
Что касается сыворотки из-под молока, мы пили ее неохотно, хотя, по маминому мнению, она крайне полезна для здоровья. Ни я, ни сестра не любили ее пронзительно-кислый вкус, но, подчиняясь необходимости и уговорам матери, мы постепенно привыкли и к этому напитку. Все остатки шли на корм курам и корове. Таким образом, у нас ни единой капли не пропадало, и мысль о цикличности этого процесса действовала на меня очень успокаивающе. Позднее я часто размышлял о том, что цикл этот уподобляется самой жизни. Стоит какому-нибудь безумцу нарушить его, и тут же все разлаживается и гибнет.
Мать и сестра заведовали всеми молочными делами и бдительно следили за чистотой в чулане, где особенно опасны дурные запахи. Я носил им воду и помогал мыть горшки и кастрюли. Одновременно я производил осмотр сыров, которые сохли рядками в своих ситах, и это зрелище, ясно помню, приводило меня в какое-то умиление. Я трогал их кончиком пальца, пересчитывал и утешался мыслью, что нам всегда удается иметь в запасе не менее сорока головок. С ними нам не грозила опасность умереть с голоду, даже если вдруг уменьшится удой. Какое счастье, что у нас были корова и коза! Я с жалостью думал о несчастных горожанах, лишенных подобного преимущества. Конечно, они могли пополнять запасы продуктов в гастрономах, но есть ли у них теперь возможность пробраться туда? Да и если им это удастся, бесконечно черпать в этом источнике невозможно. И конечно, больше всего я думал о Катрин. Я представлял ее себе осунувшейся, побледневшей, со слезами на глазах. Все так же красива, но как бесконечно трогательна! В мечтах я каким-то чудом преодолевал все разделяющие нас препятствия и преподносил ей корзинку с едой. Ее лицо озарялось восторгом, она падала в мои объятия и тут же вырывалась из них, чтобы наброситься на сыр и проглотить сразу несколько головок.
— Симон, ты опять замечтался! — окликала меня мать. — Вылей-ка быстренько эту лохань!
Вздрогнув от неожиданности, я шел выплескивать помои в сточную трубу, куда они втягивались с жирным причмокиванием.
Закончив шахматных коней, отец дал себе несколько дней роздыха, но вскоре он объявил, что намерен делать ферзя и моя мать послужит ему моделью. Он хотел вырезать идущую женскую фигурку с гордо вскинутой головой, подобную статуе на носу корабля, и никакой короны — одни только развевающиеся волосы.
— Ну-ка, — сказал он матери, — брось эту кастрюлю, пройди вперед и больше не двигайся. Великолепно!
Он быстро делал наброски в блокноте: силуэт, лицо, рука, изгиб плеча, складки платья. Ма охотно проделывала все нужные манипуляции, и я видел, что втайне она очень довольна.
Наконец Па выбрал из своих запасов самшитового дерева самый гладкий брусок и незамедлительно взялся за работу. Разложив вокруг себя эскизы — совсем как Ма раскладывала карты при гадании, — он принялся обтачивать заготовку, и я увидел, как под его пальцами мало-помалу рождается фигура, ее очертания пока еще были неопределенны, но в ней уже угадывались гармония и порыв.
Дом погрузился в тишину. Лишь изредка из глубины хлева доносилось мычание Ио, да иногда вдруг трещало в очаге полено, отчего кот испуганно дергался, но тут же задремывал вновь.
Утомившись, отец клал инструмент и задумчиво следил за матерью, ходившей взад-вперед но комнате; он как будто опять стремился схватить на лету какой-нибудь ее жест, поворот. И вновь раздавалось поскрипывание стального лезвия, входящего в дерево, и легкий шелест падающих на пол стружек.
Если кто и принимал ситуацию как истинный философ, то это был наш кот. Большую часть времени он проводил у очага, в камине. Он посиживал там с прижмуренными глазами возле котелка, словно наблюдал за тем, как варится пища. Когда огонь гас, он зевал, потягивался и отправлялся спать дальше под чугунную вытяжку, где сушились поленья. Оттуда он вылезал только затем, чтобы попить молока или полакомиться остатками еды, которых с каждым днем становилось все меньше. Что касается мяса, то его было чрезвычайно мало, и мы не могли уделить коту ни кусочка, хотя я и подозревал Ноэми в тайном нарушении этого запрета.
Но вот прошло несколько дней, и наш Гектор вновь обрел охотничий инстинкт, мирно дремавший в нем долгие годы изобилия; теперь он начал шастать по чердаку в поисках мышей. Случалось, он победно заявлялся в столовую, сжимая в зубах крошечное серое тельце, еще теплое и вздрагивающее от предсмертных судорог. Ноэми бросала жалостные взгляды на эту пару, и я чувствовал, как душа ее прямо разрывается от любви к Гектору и одновременно от сострадании, едва ли не столь же пылкого, к его жертвам.
Однажды, я слышал, она даже прошептала: «Зачем? Ну зачем он это делает?» Отнюдь не бесчувственный, я тем не менее считал, что нечего особенно мучиться из-за таких пустяков, это закон природы: кошки едят мышей, а мыши предназначены в пищу кошкам. Кстати, то же самое, только в более деликатных выражениях, объяснял и мой отец, когда Ноэми со слезами на глазах приходила к нему выяснять этот вопрос. Он рассказывал ей об экологии, о регулировании рождаемости, о равновесии в природе и добавлял, что, принимая во внимание способность этих зверюшек быстро размножаться, особенно в условиях нашего заточения, они очень скоро заполонят весь дом, так что и Гектор уже не поможет. Ноэми кивала головой, но видно было, что она не вполне убеждена в правоте отца.
Однажды Па рискнул даже подсчитать, какое потомство способна произвести пара мышей, если ничто не пресечет их жизненную активность. Может быть, он что-нибудь напутал в расчетах, к которым не испытывал особенной склонности, но полученная им цифра оказалась такой огромной, что легко было вообразить себе дом, набитый до отказа грызунами, которые просто задавят нас, прежде чем задохнутся от тесноты сами.
Понял ли Гектор, что речи, притом речи хвалебные, ведутся именно о нем? Не знаю, но он почему-то вдруг выбрался из своего убежища и вспрыгнул ко мне на колени, а я принялся усердно гладить и ласкать его, как бы благодаря судьбу, пославшую нам спасителя от мышиной напасти.
В нашем теперешнем заточении Гектор поневоле, на свой манер, сыграл свою положительную роль, как, впрочем, и другие животные, ввергнутые, волею случая, вместе с нами в это необыкновенное приключение. Его ленивое спокойствие, его невозмутимая уверенность неизменно оказывали на пас целительное действие. Казалось, ничто не способно поколебать его благодушные повадки. В нашем маленьком замкнутом мирке, где буквально все являлось событием, мне хорошо помнится то странное ощущение, которое охватывало меня, когда я замечал два мерцающих зеленых огонька в темноте под чугунной плитой камина или — когда коту вдруг приходила фантазия взобраться на шкаф — его черный силуэт, напрягшийся, точно у хищника перед прыжком. И вот когда он зевал, чуть не выворачивая наизнанку пасть, где поблескивали острые клыки, то напоминал мне лесную гадюку, готовую ужалить. Мне бывало страшновато до тех пор, пока он не смыкал челюсти и не обретал вновь свое привычное, мирное обличье.
Ноэми, заботившаяся о здоровье Гектора, решила заставить его каждодневно дышать воздухом. Взяв кота под мышку, она упрямо выносила его на помост, но стоило ему почуять холод, как он брезгливо фыркал, вырывался у нее из рук и удирал вниз, в хлев. Его упрямство превзошло настойчивость Ноэми, так что последнее слово осталось за ним. В конце концов моей сестре пришлось сдаться, хотя время от времени она возобновляла свои коварные попытки выгулять Гектора, которые он тут же успешно пресекал.
