Два дня спустя появляется запись, которая и сейчас еще поражает меня:

Вот что, помимо прочего, записал мой отец глубокой ночью, и, перечитывая эти страницы, я понимаю, до какой степени преобразило его несчастье, обрушившееся на нас. Ему и раньше случалось читать нам отрывки из Библии, но читать как волшебную сказку, в которой он нахваливал главным образом стиль и красоту слога. Для него эта книга была священной не более, чем «Одиссея» [43] или «Моби Дик» [44]. Но в последнее время, особенно с начала болезни Ма, он раскрывал Библию все чаще; в своих маленьких очках и лохматом полушубке, с дремучей, окончательно запущенной бородой и характерным жестом, которым он подчеркивал ритмическое звучание фраз, он и сам походил на одного из тех патриархов, какие изображены на старинных гравюрах.

Читая, он упорно возвращался к одним и тем же эпизодам: во-первых, к потопу, потом к сотворению мира, Вавилонской башне, книге Иова, и я чувствовал, как изменилась его манера чтения: теперь он словно пытался отыскать в тексте знамения, способные прояснить нашу дальнейшую судьбу и сохранить в душе огонек надежды. Иногда, закрыв толстую книгу в черном кожаном переплете и опустив ее себе на колени, он принимался размышлять вслух, комментируя текст, и то был скорее не урок, а долгий монолог, произносимый вполголоса, полный навязчивых мыслей, темных намеков и назиданий, за логикой которого мне трудно было уследить.

Он, всегда такой безупречно точный и ясный во время наших уроков, внезапно переходил на темный язык символов, для меня в то время абсолютно непривычный. Он говорил о преступлении против разума, о виновности нашего развращенного мира, о наказании за гордыню, добавляя, что и мы сами тоже не безгрешны.

Ноэми слушала его, разинув рот и восхищенно вытаращив глаза, так, словно вместе с ним спускалась в волшебное царство теней. Я же сидел в недоумении и снова чувствовал себя лишним. Это слово «виновность», так часто возникавшее в речах отца, усугубляло мое беспокойство, я никак не мог понять, в чем же я виновен. Мне очень хотелось задать этот вопрос отцу, но я не осмеливался, да и вряд ли бы он меня услышал. В такие минуты он полностью отрешался от окружающего, и я с тоскливым нетерпением ждал, когда же он спустится на землю и мы примемся за обычную, повседневную работу.

А может, это как раз и было то самое прикосновение безумия, о котором он писал на одной из страниц своего дневника? В тринадцать лет я был сильно расположен поверить в это, но теперь, по прошествии времени, я, кажется, лучше понимаю отца. Он героическим усилием порвал с дешевой мишурой городской жизни; он надеялся в уединении, сосредоточенности и красоте не оскверненной «прогрессом» природы обрести нечто вроде спасения души. В течение нескольких лет мы наслаждались счастьем, даже не подозревая, насколько оно хрупко. И теперь, под грузом этого непостижимого проклятия, поразившего мир и нас вместе с ним, отец пытался вновь найти смысл жизни.

Мать кашляла у себя за стеной. Отец прислушивался и замолкал; отложив книгу, он шел к ней в спальню. Ноэми шумно вздыхала, и оба мы сидели молча, с потерянным видом, не зная, о чем нам говорить.

Па продолжал делать отметки на календаре, и заштрихованные дни постепенно образовали большое темное пятно. Мы томились в изоляции уже целых пять недель. Всю последнюю неделю болела Ма, и хотя мы знали, что по срокам давно наступила весна, ничто вокруг даже отдаленно не напоминало об этом. Правда, дни стали длиннее, но небо оставалось все таким же угрожающе-свинцовым, и, если мы и замечали сквозь облака солнце, то его бледный диск скорее походил на луну. По-прежнему держались холода — не такие сильные, как раньше, но все-таки ртуть в градуснике редко поднималась выше нуля. Ничто не предвещало скорого таяния снегов, и наст, постепенно сковавший их поверхность, был недостаточно крепким, чтобы выдержать вес человека.

Весна! Одному только богу известно, как мы мечтали о ней в эти самые тяжкие, самые черные дни. В нынешнем году она не спешила на свидание с нами, и оставалось только вспоминать о ней: теплый ветерок, овевающий деревья, последние истончившиеся снежные заплатки на теневых склонах гор, бодрящий воздух, яркое голубое небо. И радостно распахнутые окна, и бледные герани, извлеченные из погреба и быстро оживающие на свету. И во всем доме, и в наших сердцах — ликующая, праздничная песнь весны.

В предыдущие годы мы часто выставляли на улицу стол и обедали на вольном воздухе. Я вспоминаю, какую радость я испытывал, ощутив после долгих зимних месяцев весеннюю свободу, легкую ласку солнечных лучей на лице. Закрыв глаза, я глубоко вдыхал воздух и изо всех сил выдыхал его, словно выдувая из легких последний зимний холод. Вдали куковала кукушка, и две ее пронзительные нотки среди лесной тишины казались мне голосом весеннего обновления природы.

И сколько еще радостных весенних примет: кипень зеленых почек на лиственницах, первые нарциссы на берегу горного ручья, бледно-зеленые скатерти лугов, сурки, выскакивающие из норок и свистящие среди каменных россыпей. А стремительный полет ласточек, а запах влажной земли, а веселая суета насекомых, а дружные всходы семян!..

Ма ставила пластинку с Моцартом — его одного она полагала достойным таких обстоятельств. Корова и коза пировали на лугу, куры копошились в навозе, кот, развалясь, полеживал на поленнице. Одуревшая от зимней спячки муха неуверенно выползала на весеннее солнышко и чистила крылышки для полета.

Ну а мы — мы все восседали за столом у стены дома и только испускали восхищенные стоны, когда Ма приносила одно блюдо за другим. Да, в ту пору у нас царило настоящее счастье, и теперь, во мраке нашей снежной тюрьмы, я вспоминал его с тем большей тоской, что боялся никогда больше не испытать той, прежней радости. И еще мне стало ясно, что только в лишениях узнаешь цену самым простым вещам и только тогда понимаешь, насколько обездоливает их отсутствие. Ах, если бы нам вернули весну, как бы я наслаждался ею, не упуская ничего!