А как приятно зайти туда после выступления, после чудовищных затрат энергии, чтобы пропустить первую за вечер рюмочку, скрыться от глаз поклон­ниц, сбросить пропитанную потом маску и вновь стать самим собой. Северная дверь, всегда запертая снаружи, вела к автомобильной стоянке, южная — непосредственно на сцену. Со стороны зала к двери крепилась табличка со следующей надписью:

«Если артисты хотят поболтать, дать автографы, выпить с поклонниками, принять от них сувениры или обсудить возможность своего выступления на свадьбе вашей дочери, они оставят дверь открытой, и вы ничего этого не прочтете. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ВХОДИТЕ.

НЕ СТУЧИТЕ, ЕСЛИ МОЖЕТЕ БЕЗ ЭТОГО ОБОЙТИСЬ.

УВАЖАЙТЕ НАС И МЫ ПОРАДУЕМ ВАС ОТЛИЧНОЙ МУЗЫКОЙ. Заранее благодарен, Финнигэн».

Это было святилище.

Зак обычно сходил со сцены выжатый, как лимон. Джилл после его выступления так и искри­лась энергией. К счастью, равновесие достигалось с помощью марихуаны: Зака она заряжала энер­гией, Джилл — успокаивала. «Косячок» после вы­ступления вошел в привычку, и они уже думали о нем, уходя из зала. В тот вечер они курили не «ко­сячок», а целую сигару из травки, новинку, усилен­но продвигаемую на рынок GMI с рекламным стишком: «Нашу сигару дольше курить — большего кайфа вам не словить!»

Зак лежал на ковре, наблюдая, как тонкий дымок медленно поднимается к потолку. Но вот сработал внутренний таймер и он выдохнул дым, наполнявший легкие.

— Дай-ка мне пачку. — Он приподнялся на локте.

Джилл, только затянувшись, передала ему сигару и пачку.

Зак повертел пачку в руке, осмотрел со всех сто­рон, кивнул.

— Восхитительно. — Он начал выходить из послеконцертной апатии. Вновь затянулся, выдо­хнул. — Просто восхитительно.

Джилл вопросительно посмотрела на него, едва не закашлявшись.

Зак выпустил еще одну струю дыма.

— Смотри. «Гарантированные 100 процентов чистой марихуаны». Понимаешь, что это значит?

— Это значит, что я не сойду с ума, но уж за­торчу на всю катушку.

— Нет, нет, я про сигары вообще. Помнишь, какая погода была прошлой весной? Половина полей конопли, принадлежащих GMI, тридцать два дня мокла под дождем. Дождь — это благо, если со­бираешься торговать канатами, и вред, если твои потребители — курильщики. Стволы растут, словно бамбук, а листочки остаются крошечными, и дей­ствительно надо выкурить целую сигару, чтобы за­торчать, — Зак усмехнулся. — Так что они делают? Выкидывают на рынок сигары. Да еще обставляют все так, будто готовились к этому не один год. Это чистая марихуана, тут они правы, но надо быть пол­ным идиотом, чтобы выкурить целую сигару из ка­чественной «травки». И, готов спорить, они смогут подгрести под себя немалую часть рынка. Удоволь­ствия от них больше.

— Почему? — спросила Джилл. — Почему боль­ше? Из-за того, что они толще и длиннее?

И это тоже, — признал он. — Когда я еще курил табак, я знал, что сигары крепче и шикарнее, но не мог себе их позволить. А эти ценой не очень отличаются от «косячков». Если и дороже, то на де­сятицентовик на каждую затяжку. Слушай, а чего тебе они не нравятся?

Она затянулась, помолчала, словно обдумы­вая ответ на его вопрос, внезапно посмотрела ему в глаза.

— Ты возбуждаешься, когда смотришь, как я курю?

Он покраснел до самых волос.

— Только честно? Как ты поешь в нашей песне. Верь мне и будь честной.

— Ну... я как-то об этом не задумывался... Тут у обоих одновременно вырвалось: «Дерьмо собачье», — и они рассмеялись.

— Да, возбуждает, — признал Зак.

Джилл долго смотрела на сигару, глубоко за­тянулась.

— Тогда я буду курить их, не переставая.

Она протянула сигару Заку и начала переоде­ваться, превращая этот рутинный процесс в ма­ленький спектакль.

Живем вместе уже восемь месяцев, думал Зак, а она по-прежнему все обставляет так, словно обо­льщает меня впервые. Что за женщина!

Зажав сигару в зубах, он закатил глаза.

— К чему ждать, пока мы доберемся до дому? — похотливо проблеял он.

— Если эти сигары завоюют рынок, жди новой сексуальной революции. — Ее бюстгальтер упал на блузку.

— «Мне нравится девушка с сильной волей», — процитировал он. строку из песни. — У тебя с этим не слабо. — Он поднялся, шагнул к ней. Она не от­прянула, но и не приникла к нему.

— Не здесь, Зак.

— Почему нет? В лифте-то тебе понравилось, помнишь?

— Там было иначе. Сюда могут войти.

— Перестань, концерт окончен, Финнигэн и Шедоу вытирают разлитое пиво и подсчитывают выручку, нам никто не помешает.

Тут он замер. Она повернулась вслед за его взглядом. В дверном проеме возникла сияющая фигура.

На Джилл оставалась лишь юбка да трусики, да и юбку Зак уже успел задрать ей на голову, но не­сколько секунд они стояли, не шевелясь. Потом какое-то время вспоминали, что могут двигаться, наконец Зак отпустил Джилл, юбка упала вниз.

— Это правда, — сказал старик.

Он действительно сиял, светился распирающей его энергией. Казалось, что кожа и одежда вот-вот вспыхнут яркими языками пламени. Он сиял, как, должно, быть, сиял в свое время Христос, как сиял Будда.

А Заку внезапно вспомнились похороны его матери, умершей пять лет тому назад, когда друзья и близкие в один миг превратились в незнаком­цев, во взгляде которых читалось благоговение, словно в него вселилась некая неведомая и ужас­ная сила. И в то время ему казалось, что они правы: чувство горя и утраты зарядило его какой-то странной энергией. Интуитивно он знал, что в этот день, единственный из всех, ему достаточно прикрикнуть на самого смелого, и тот убежит, поджав хвост, в этот день он может нарушать пра­вила дорожного движения, не опасаясь наказа­ния, он может смотреть свысока на всех живых, будь то мужчина или женщина. Близкий контакт со смертью обратил его, пусть и на короткое время, в шамана.

А этот старик стоял на пороге смерти и знал об этом.

— Я про песню. Она правдива. Я-то опасался, что найду вас сцепившимися, как кошка с соба­кой, а нежные чувства, что переполняли песню, окажутся всего лишь ширмой. Благодарю Тебя, Господи.

Никогда Зак не встречал человека, столь отре­шенного от повседневных забот и тревог. Роста старикан был среднего, пребывал в полном здра­вии. Даже громадные усы не могли скрыть мор­щин: дали о себе знать полвека смеха и улыбок. Бесконечно добрые глаза, прокаленная солнцем кожа. Одежда, какую не носили уже добрых пол­века: джинсы-бананы, пестрая рубашка, с пре­обладанием лилового цвета, двойная нитка бус, бандана. Никакой косметики, никаких, кроме бус, украшений.

Классический хиппи, подумал Зак. Так почему я стою, как истукан?

— Заходите,— подала голос Джилл.

Зак коротко взглянул на нее, вновь на старика. Тот вошел, оставив дверь открытой. Он переводил взгляд с Джилл на Зака, и его добрые глаза, каза­лось, снимали слой за слоем, добираясь до самого сокровенного. Заку внезапно захотелось плакать, отчего в нем вспыхнула злость, которая и помогла вырваться из транса.

—  У нас принято стучать и спрашивать: «К вам можно?» — холодно бросил он. — Или вы не виде­ли надписи на двери?

— Я знал, что к вам можно. — Старик, казалось, сам впал в транс: его глаза округлились, словно он только сейчас заметил, что Джилл наполовину раз­дета. — О, — улыбка вновь заиграла на его лице. — Вроде бы мне следует извиниться, но не буду. Я, конечно, сожалею, что помешал вам... но другой женщины мне уже не увидеть, а вы очарователь­ны. — Он долго смотрел на обнаженную грудь Джилл, наблюдал, как твердеют соски, а Зак удив­лялся, почему его не приводит в ярость наглость старика. Джилл же просто стояла... Старик отвел глаза.

— Спасибо вам обоим. Пожалуйста, присядьте, я должен поговорить с вами о важных делах, а вре­мени у меня мало. Пожалуйста, выслушайте меня, прежде чем задавать вопросы, и, пожалуйста... очень вас прошу... поверьте мне!

Джилл надела другую блузку и джинсы, Зак, по давней привычке, уселся на футляр гитары. Только тут он вспомнил о сигаре, все еще дымящейся у него в руке, удивился, увидев, что уменьшилась она лишь на четверть дюйма, хотел предложить стари­ку — передумал; Джилл — передумал; бросил на ковер, растоптал.