— Ты тогда сказала, что хочешь знать, кто я. Я — человек, который делает танцующих кукол.

Гризельда сражалась со своими нитями и не перевела, но Дороти поняла и так.

— Понятно, — сказала она, остановила человека-волка и вернула его хозяину.

Гризельда подумала, что прежнюю решительную, рациональную Дороти обеспокоили бы, и может быть, даже отпугнули бы все эти странности и формальности. За прогулкой в саду последовала экскурсия по бесконечному пространству за сценой, знакомство с висящим там семейством, описание характера каждой отдельной головы, подробное исследование коробок, в которых куклы лежали в пристойной позе, валетом — все, кроме Смерти, которая покоилась в отдельном гробу, пока Штерн не пробудил ее. Он заставил ее отвесить Дороти поясной поклон, протянуть ей руки, сложить их на груди и улечься обратно в гроб. Штерн говорил с перерывами, и Гризельде не всегда удавалось переводить его слова. Куклы жили более чистой, сосредоточенной жизнью, чем люди, наделенные страстями. Гризельда, всегда более склонная к фантазиям, теперь обнаружила в себе скептицизм. Дороти же слушала, уносясь на волнах мечты.

Однако их встречи не сводились к обсуждению серьезной метафизики марионеток. Они ходили в «Кафе Фелисите» на кофе с пирожными. Ансельм с дочерью, облокотившись на стол и глядя друг другу в глаза, вели долгие допросы.

— Какой ваш любимый цвет, фрейлейн Дороти?

— Зеленый. А ваш?

— Зеленый, естественно. А ваш любимый запах?

— Пекущегося хлеба. А ваш?

— О, запах пекущегося хлеба, лучше ничего и быть не может.

Он дарил ей разные мелочи. Фигурки, вырезанные им самим. Сову. Грецкий орех. Ежика. Над ежиком Дороти нахмурилась. Она вспомнила свою собственную сказку, написанную Олив, про Пегги и миссис Хиггель, женщину-оборотня. По совершенно сверхъестественному совпадению в тот же день Дороти получила из дому толстый конверт с очередной серией сказки — попыткой загладить вину, мирным приношением сказочницы из «Жабьей просеки». Олив не знала, что именно знает Дороти, и боялась того, что дочь может выяснить. И ничего лучшего не придумала, как послать ей кусок сказки. Дороти не собиралась ее читать. Но прочитала. У миссис Хиггель украли ежиную шкурку-плащ, а с ним и волшебство. Шкурка лежала сложенная в потайном ящике, но миссис Хиггель пришла домой и увидела, что окно распахнуто, а колючий плащик исчез. И все ее слуги и домочадцы — мышиный народец, лягушачий народец, лисята — тоже потеряли способность превращаться, потому что исчезла колючая оболочка. Кто же виноват? На этом сказка прерывалась. Сопроводительное письмо Олив звучало несколько жалобно.

Теперь Дороти нужно было кое-что сказать Ансельму, не прибегая к помощи Гризельды. Дороти набиралась немецких слов из повседневного обихода, но говорила еще недостаточно хорошо, чтобы объяснить Штерну, кто такая миссис Хиггель, или расспросить его о своей матери. В редкие минуты одиночества — вот как сейчас, сидя над листками из английской школьной тетрадки со сказкой об английских зверьках, которые были еще и людьми, — Дороти чувствовала, что Штерн околдовал ее. Она была счастлива только рядом с ним или на пути к нему — но при этом все время боялась, боялась ловушки или чего-то невидимого.

Они сидели у него в мастерской. Она протянула ему пачку листов, полученных от Олив. И монотонно сказала по-немецки:

— Ein Brief von meiner Mutter. Ein Marchen. Ich habe meiner Mutter nichts von Ihnen — von Dir — gesagt.

Он посмотрел на нее долгим, серьезным взглядом и взял бумаги. Дороти была в состоянии, через которое проходят все люди в начале влюбленности — когда хочется сказать любимому или любимой — своему второму «я» — абсолютно все, выложить все, еще не зная, что может и чего не может понять и принять реальный человек. Гризельда сидела бледная, словно растворяясь в воздухе. Ансельм переворачивал страницы с рисуночками, изображающими ежиков, лягушек и подземные кухни с рядами кастрюлек. Он спросил у Гризельды:

— Что это?

— Скажи ему… Она пишет по сказке для каждого из нас. Это моя. Это причудливая история про волшебных ежиков.

— Я не знаю, как перевести «причудливая». — Гризельда взглянула на Дороти. — Не плачь. Зачем ты это принесла?

— В этой сказке есть немножко и от нее. Я хотела свести все вместе. Не переводи это.

Но он кивнул, словно понял.

— Хиггель, — произнес он. — Мис-сис Хиг-гель. Что такое миссис Хиггель?

— Eine Kleine Frau die ist auch ein Igel, [72]— объяснила Гризельда.

— Ein Igel, — повторил Штерн.

— Иглы? — эхом отозвалась Дороти.

— Нет, нет. Igelпо-немецки еж.

— Ханс майн Игель. [73]Это сказка братьев Гримм. Он говорит, что ставил эту сказку для нее.

Она повернулась к Ансельму:

— Fur die Mutter? [74]

— Genau. [75]

— Ясно. Миссис Хиггель — это Ханс майн Игель. Я много лет не играл эту сказку. Марионетка человека-ежа, я думаю, одна из моих лучших. Мы его найдем, и завтра я поставлю эту сказку. Я думаю, она назвала тебя миссис Хиггель в честь сказки «Ханс майн Игель». Это странная история. Одна женщина очень хотела ребенка. Она сказала, что готова родить кого угодно, хоть ежика. А в сказках люди получают то, о чем просят. Ее ребенок оказался на верхнюю половину тела ежом, на нижнюю — красивым мальчиком, и она воспылала к нему отвращением.

Гризельда не сразу смогла перевести «отвращение».

— Поэтому он спал на соломе у печки, ездил по лесу на боевом петухе и играл на… я не знаю, что такое Dudelsack.

Штерн показал жестом.

— Ага, волынка. Он сидел на дереве, играл на волынке, пас свиней и жил счастливо. Однажды он встретил короля, заплутавшего в лесу, и показал ему дорогу домой, а король пообещал отдать ему того, кто первым выйдет ему навстречу, и, конечно же, это оказалась королевская дочь. И дочери пришлось выйти замуж за свинопаса, полуежа, потому что в сказках люди держат свои обещания. И она ужасно боялась иголок своего жениха, и ей совсем не нравилась игра на волынке. И вот в брачном чертоге еж втайне снял свою ежиную шкурку, и тут набежали слуги короля и сожгли ее в печи. Эту сцену очень красиво играть с марионетками. Он оказывается полностью человеком, но черным, как уголь. И его отмывают, и одевают как принца, и принцесса бросается к нему в объятия и очень любит его — больше всего на свете — и с тех пор они живут долго и счастливо. Дороти, я думаю, что, когда твоя мать называла тебя миссис Хиггель, она думала про ребенка, который наполовину чужак, и еще про ежика — он ловкач, умный Ганс, персонаж немецких сказок. Ты — долгожданный, желанный ребенок, который наполовину происходит из неведомой страны, инакое дитя.

— В этой сказке, которую она прислала, ежиную шкурку украли. Но там ежихе нужна ее шкурка, в ней волшебство, которое помогает ей уменьшаться или становиться невидимкой.

Ансельм нашел старых марионеток из спектакля «Ханс майн Игель» — подменыша в колючей шубке, гордо выступающего красного петуха с золотым гребнем, мать с плаксивым выражением лица и двумя слезами на деревянной щеке — сначала она плакала оттого, что у нее не было детей, а потом — оттого, что ее ребенок оказался неведомой зверушкой. Через несколько дней Штерн с помощью Вольфганга сыграл старую сказку. Эта пьеса была со словами. Они двое говорили за всех кукол, а Вольфганг играл спотыкающуюся мелодию на простенькой волынке. Все пришли смотреть — Иоахим и Карл, Тоби и Гризельда, Леон и Дороти. Дороти заметила, что кукольник тихо обижался, если она пропускала хоть одно представление в Spiegelgarten. На блестящих иголках полуежика играл свет. «Я никогда не сдам экзамены, если буду каждый день просиживать тут и смотреть на танцующих кукол», — подумала Дороти. И все же, когда черное существо, бывшее ежиком, вылезло из колючей шкуры, как бабочка из куколки, и омылось и стало белым, чтобы возлечь с принцессой, Дороти была тронута до слез; внутри словно заплескалась жидкость. Дороти чувствовала: ее что-то кидает и тянет в стороны, как луна — приливные волны. Такого она не ждала и не просила.