Филипу «Врата» были невыносимы. Еще более невыносимы, чем «Женщина на корточках», потому что они, как и то, что заполняло его мысли, были узором сплетенных человеческих тел. Филип не мог ни выделить, ни анализировать этот узор, хотя тот пересиливал его, уничтожал. Филипу захотелось изорвать свой альбом для рисования, но он упрямо вытащил его и принялся рисовать один ритм, который точно уловил, — повторяющиеся круги танца на тимпане, груди и ягодицы, щеки и кудри, сплетенные с ухмыляющимися черепами и гротесками. «Он думает пальцами, касаясь, — понял Филип. — Не успевает он закончить одну форму, как она подает ему идею для другой. Интересно, бывает ли так, что он теряется и не находит очередной формы? Наверное, нет — он, наоборот, боится, что никогда не вывалит из себя все теснящееся внутри».
Рисование его успокоило. Он присел на корточки у края плиты и придумал систему обозначений, чтобы все быстро срисовать. Скорее всего, они потащат его есть французскую еду, и он не успеет увидеть…
На альбом упала тень. Филип поднял взгляд. На него сверху вниз смотрел Роден, вглядываясь в рисунок. Филип прижал альбом к груди.
— Je peux? Ne vous inquietez-pas, c’est bon, [50]— сказал скульптор.
Лицо у Филипа было красное и потное. К ним подошел Бенедикт Фладд. Роден перевернул лист.
— Ah bon, c’est interessant. Un potier comme Palissy. [51]
Филип разобрал слово «Палисси». Он посмотрел на Фладда, а потом автоматически протянул руки к скульптору и изобразил жестом глину на гончарном круге. Фладд густо расхохотался, повторил жест и произнес:
— Бенедикт Фладд, potier, eleve de Palissy, epouvante par Auguste Rodin. Anglais. [52]Филип Уоррен, mon apprenti. Qui travaille bien, comme vous voyez, je pense. [53]
Роден сказал, что знает работы Фладда. Он постучал пальцем, в который въелась глина, по человечкам — гибридам жьенской майолики и Глостерского канделябра — и назвал их интересными. «Погодите», — произнес он, открыл шкаф и достал большую зеленоватую селадоновую вазу с изогнутой женской фигурой, вырезанной на глазури. Он сказал, что делает эти вазы сам на севрской фарфоровой мануфактуре.
— Во всех формах глины есть чему поучиться, — сказал он. И обратился к Фладду: — Я знаю ваши работы. Вы мастер.
Фладд провел пальцами по фарфору, как раньше — по телу «Женщины, сидящей на корточках». Он был в хорошем настроении — бодр и благодушен.
На движущейся мостовой он начал разглядывать женщин и комментировать, вполголоса обращаясь к Филипу, их формы и настроение. Он спросил, весело ли Филипу:
— О, смотри, какая бабенка, губки надула, вон стоит, в блестящей шляпке… Ну что скажешь, расширяешь ты свой кругозор?
— Тут всего слишком много. Слишком много, слишком хорошее, слишком новое, и все сразу.
— И слишком возбуждает, надо полагать… столько плоти едет мимо по мостовой.
— Едет, плывет, стоит, — со вздохом ответил Филип, — слишком много.
— Видно, мне следует выполнить свой долг и присмотреть за твоим образованием, — сказал Фладд. — Пойдем кое-куда сегодня вечером. Вдвоем.
Бенедикт Фладд — точнее, Проспер Кейн от его лица — продал очень большую темно-синюю вазу с дымкой бледно-золотых драконов Зигфриду (он же по временам Самуил) Бингу. Теперь у Фладда в кармане лежали французские деньги. Он вел Филипа по улицам — то темным, то ослепительно-ярко освещенным, то молчаливым, то звенящим пронзительными голосами — и наконец привел на узкую улочку с высокими домами, где из окон верхних этажей, из-за ставень, падали иглы света. Фладд повелительно постучал в один дом, и через некоторое время дверь открыла аккуратная горничная в темном платье. Фладд сказал по-французски, что мадам Марешаль его ждет. Он представил Филипа как своего ученика — это слово лишь недавно появилось в их отношениях, и Филип опознал его во французской речи.
Они поднялись наверх по узкой лестнице, устланной ковром, и вошли в залу, освещенную огромным количеством крохотных ярких огоньков под абажурами матового стекла — винно-красного, клубнично-розового, топазово-желтого. Там царили женщины различной степени одетости и раздетости. У одних волосы были уложены в затейливые прически, у других распущены, словно у юных девушек. На женщинах были двусмысленные одежды, что-то среднее между пеньюаром и домашним халатом: полы расходились, обнажая пружинящую грудь, а иногда и нечто большее. Здесь царила какофония запахов — фиалковый корень, с которым Филип столкнулся впервые и нашел неприятным; розовое масло, вино, сигаретный дым на общем фоне запахов человеческого тела. Филип силился сквозь клубы дыма разглядеть лица: усталые и хохочущие, зрелые и очень молодые. Хозяйка дома, одетая полностью и по последней моде, поспешила навстречу Фладду. Принесли шампанское, и Филип, осторожно присев на диван лицом к настороженно-зорким наблюдательницам, впервые в жизни отведал этот напиток. Шампанское немного успокоило Филипа. Он был возбужден и боялся. Принесли еще шампанского. Филипа разглядывали и обсуждали на непонятном ему французском языке. Бенедикт Фладд сидел в кресле, украшенном капустными розами, и держал на коленях молодую женщину, девушку, с распущенными волосами, одетую в невинное белое платьице и босую; насколько Филип мог судить, под платьем у нее ничего не было. Женщины, которые разглядывали Филипа, были старше и увереннее. Они улыбались — деловито, но вполне дружелюбно.
— Выбирай, — сказал Бенедикт Фладд. — Они тебя кой-чему научат. Они хорошие девушки. Я их знаю.
Филип не поверил, что Фладд знает их так уж хорошо — в конце концов, он проводит свои дни на английских болотистых равнинах и у печи для обжига. Филипа вдруг обуяла тоска по ромнейским просторам, по болотной траве. Он был по горло сыт избытком тел, увиденным за последние дни, и сам не знал, перевозбужден он или пресыщен. Он вспомнил «Женщину, сидящую на корточках», и в нем зашевелилось первобытное желание. Он выпил еще шампанского и поглядел на женщин. У одной было костлявое лицо, как у сидящей на корточках статуи Родена, и большой, резко очерченный рот. Она была одета в крепдешиновый халатик с сеточкой серебристых морщинок поверх псевдояпонских цветов. Этот узор напомнил Филипу хитрые кракелюры на жьенских сосудах: он ими восхитился, но они ему не понравились. Филип не знал, как «выбирают» женщину, поэтому спросил ее по-английски, как ее зовут.
— Роза, — ответила она, — меня зовут Роза.
Она повела его наверх, в комнатку с просторной кроватью, огромным зеркалом и также затененными светильниками. Филипу было любопытно и страшно. Он знал об опасности заразиться. Может быть, это его смерть. Странным образом он чувствовал, что отказаться нельзя — этого ждет Фладд, это испытание его как мужчины, ему надо узнать, что к чему. Она раздела его и села рядом на кровати, выдыхая табачный запах. Кожа лица была густо заштукатурена — не дышала. Филип подумал, что лицо у женщины доброе. Она принялась учить его названиям частей тела на своем языке — подливала ему шампанского, смачивала его пальцы, подбородок, глаза, называя их по-французски и слизывая шампанское. Грудь, пупок, член, яички. Тело Филипа откликнулось на ее касания. Пальцы, которыми он думал, принялись обследовать ее тело, ощущая отличие плоти от глины, тяжесть груди, тепло и влажность там, внизу. Мелькнула мысль о холодной голой Помоне, залезающей к нему под одеяло в Пэрчейз-хаузе. Холодная и белая, как мрамор, как Данаида. У Розы были ловкие, убедительные пальцы — она тоже думала ими. Филип, быстро растущий во всех смыслах этого слова, решил, что именование частей тела — процедура, которую она выполняет со всеми иностранцами, а потом решил, что ему все равно, так как это очень разумно и эффективно. Роза была щедра и заботлива. Он перевозбудился и кончил почти сразу, а она воскресила его и показала ему другие, более тонкие виды удовольствия, замедленные ритмы, пока наконец он не начал думать той частью своего тела, как случалось порой, когда он доставлял себе удовольствие. Филипу пришло в голову, что Роден, должно быть, часто думает этим местом. Филипу смутно представился витраж из одной церкви на Болотах, со сценой грехопадения — женщина протягивает мужчине круглое яблоко с древа познания добра и зла, а на них смотрит довольный змей с раздвоенным языком. Эта история всегда была для Филипа бессмыслицей, и он не верил ни единому слову, но, вонзаясь в покорную Розу и держа ее за грудь, он вдруг увидел все это в своем теле — круглое яблоко, жесткую извилистую змею, познание наготы, добра и зла.
