— Так, нигде. Гуляла. Побродила по Александровскому саду, посидела на ступеньках дома Пашкова…

— Ну, знаешь, дочь, так нельзя… — начал папа.

А мама вдруг взяла Гелю за подбородок, заглянула в глаза, заблестевшие от подступающих слез, и спросила:

— Котеночек, ты что, поссорилась с мальчиком?

— С каким еще мальчиком? — осекся на полуслове папа.

А Геля разревелась уже по-настоящему и, позабыв об осторожности, повисла у мамы на шее.

— Какая разница — с каким? — яростно прошипела Алтын Фархатовна и, обнимая, повела рыдающую дочь к маленькому диванчику в гостиной, приговаривая: — Бедный мой котенок… Ну-ну, вы помиритесь, вот увидишь… Да он сам дурак…

— Н-не дурак… н-не помиримся… Мамааааа… я его больше ни-ик! — когда не увижу… мамочкааа!.. — заходилась Геля, цепляясь за Алтын Фархатовну. От мамы успокаивающе пахло горьковатыми лилиями, мятой и немножко котлетками.

— Он — что? Он уехал? — баюкая Гелю, тихонько спрашивала Алтын Фархатовна. — Ну-ну… Есть же интернет, скайп, телефон в конце концов… Не каменный век, котенок, все образуется, все будет хорошо…

— Ну, я пойду? — заискивающим тоном произнес папа. — Никак не могу дозвониться Эрасту. Наверное, в Третьяковке не ловит…

— Стоп! — вскинулась мама. — А что это вдруг Ластика понесло в Третьяковку?

Ластик — это была школьная кличка братца, в общем, долго объяснять, но папа ужасно не любил, когда мама так называла Эраську.

— Эраст, — с нажимом произнес он, — сопровождает нашего гостя, профессора Ван Дорна.

— Какого еще Ван Дорна? — Мама нахмурилась, но при этом ласково сжала Геле плечо — мол, я не забыла о твоем беспримерном горе, ребенок, сейчас быстренько разберусь с входящими и продолжу тебя утешать.

— Представляешь, — жизнерадостно начал Николас Александрович, — к нам сегодня приехал родственник, правда, очень дальний. И он занимается историей нашего рода! Но, к сожалению, меня срочно вызвали в контору… Важный клиент… Ну, ты знаешь, как это бывает, — доверительно обратился он к маме, а Геля даже забыла плакать, так стало его жалко. Конечно, мама прекрасно знает, как это бывает. А вот у папиной конторы не было клиентов — ни важных, ни каких — уже и не вспомнить сколько. — Я вынужден был отлучиться, но попросил Эраста занять господина Ван Дорна, показать ему Москву, сводить в Третьяковку…

— Ты хочешь сказать, — спросила мама, — что отпустил Ластика с каким-то чужим дядькой, первым встречным, неизвестно куда, и теперь у ребенка не отвечает мобила?

От «мобилы» папа слегка скривился, но под взбешенным маминым взглядом углубляться в лингвистические тонкости не стал, а стал, наоборот, оправдываться.

— Почему же с первым встречным? Я же тебе говорю — Ван Дорн. Наш родственник, из Голландии, — и, подумав, уточнил: — Двенадцатиюродный.

Тут и Геля навострила уши. Еще один двенадцатиюродный? Интересненько. Чего они вдруг все повылезли, как тропические черви в сезон дождей?

Мама глубоко вдохнула, собираясь, как видно, сказать папе все, что она думает о нем, о голландском родственнике в частности и о родственных связях в целом, однако выдохнула только одно слово:

— Звони.

Но, поскольку папа стоял столбом, воздух маме все же пригодился.

— Ника! Не тормози, звони Ластику! — взорвалась Алтын Фархатовна. — Если не ответит — будем искать… у меня есть один знакомый фээсбэшник… где же… Прости, котенок, — мама быстро поцеловала Гелю, вскочила, схватила свою сумочку, высыпала содержимое прямо на рояль и стала лихорадочно копаться в каких-то бумажках.

Папин же телефон был очень громкий. Даже Геля услышала «…абонент временно недоступен» и снова приготовилась плакать. Но уже по другому поводу. Неужели Эраську взаправду украли? Уж она-то знает, как это ужасно!

Мама тоже услышала. Втянула воздух носом, чтобы погасить истерику. И стала набирать чей-то номер, сверяясь с бумажкой из сумки.

Папа побледнел. Геля всхлипнула. И в этот момент в замке заскрежетал ключ.

Мама достигла передней в три прыжка, как маленькая львица, и пойманная лань, то есть ничего не подозревающий Эраська, через мгновение уже бился у нее в лапах. То есть, в объятиях.

— Мам! Ну мам! Ну, эй, ты что?

— Сам ты эй, — тихо сказала мама, сжимая Эраську еще крепче.

— А где же профессор Ван Дорн? — спросил папа, оглядывая сына со всех сторон, словно тот мог спрятать этого двенадцатиюродного за спину, как котенка.

И тут Эраська понес какую-то ересь — профессору-де позвонили, у него что-то случилось, был вынужден срочно вернуться на родину, приносит извинения, обязательно появится вновь.

Ну ладно — мама. Ей было не до профессора, она радовалась, что Эраську не украли и не продали куда-нибудь на табачную плантацию. Но папа-то слушал эту фигню, кивал, как зайчик, и всему верил. Хотя очевидно же, что Эраська врет! Вон, глазом косит и уши красные.

Вообще, брат выглядел странно. Худой и длинный, будто подрос. Правда, Геля его не видела три месяца. Может, просто забыла?

— А чего Гелька опять ревела? — Братец, видимо, устал врать и решил переменить тему. — Пятерку с минусом получила? Или инет отрубили на два часа? Плакса несчастная!

— Эраст! Ты же джентльмен, разве можно так говорить о сестре? — с упреком сказал папа.

— Не-а, пап. Это ты у нас джентльмен, — печально вздохнул Эраська, — а я — нормальный человек…

Мама отвесила Эраське подзатыльник, а Геля подошла и погладила папу по руке. Вот не везет сегодня папке, не его день.

— Мам, но она же плакса и есть! — не сдавался Эраська. — Она же ревет чаще, чем чихает!

— Сейчас ты у меня заревешь! — пригрозила мама, но было видно, что она не очень-то злится. — Ладно, мойте руки, буду вас всех кормить.

Геля показала Эраське язык. Эраська скорчил рожу, оскалился так, что сверкнули его дурацкие брекеты. Подумаешь, лев кривозубый, ха.

Руки мыть так никто и не пошел. Папа потащил Эраську в гостиную — расспрашивать об этом двенадцатиюродном, но вдруг остановился на пороге комнаты и воскликнул:

— Моя лампа! Кто разбил мою любимую лампу?

Геля сунулась ему под руку, чтобы злорадно сообщить, что это не она, когда вдруг зазвонил мамин телефон. Телефон у мамы был большущий, с новомодными прибамбасами, он звонил и полз по роялю среди всякой ерунды из маминой сумочки, подпрыгивая на ухабах, как внедорожник.

— Алтыша, это твой! — крикнул папа.

Мама прибежала из кухни, на ходу вытирая руки, взяла телефон двумя пальцами и сказала:

— Я.

Потом мама надолго замолчала, и по тому, как Эраська втянул голову в плечи и прижал еще не остывшие от вранья уши, Геля поняла — ее братец натворил что-то ужасное и ждет расправы.

— Я разберусь. Завтра буду, — сказала мама, дала отбой и медленно повернулась к папе. На Эраську она даже не посмотрела, и Геля здорово испугалась — ну, придурок, нет слов, но все же брат. Да что с ним такое произошло за этот день — лампу разгрохал, влип во что-то, а ведь обычно Эраська тише мыши!

— Ластика исключают из школы, — сказала мама, словно не веря самой себе. — За пьянство и непристойное поведение. — А потом вдруг жалобно посмотрела на папу и добавила: — Ника, дети сошли с ума. Что нам делать?

Папа все-таки был лопух. Вместо того чтобы обнять маму и уверить ее, что все будет хорошо, он иронично сказал:

— Сразу оба? Сомневаюсь.

— Они же двойняшки, — тем же несчастным голосом сказала мама и посмотрела на папу, как котик из «Шрека».

Но до папы так и не дошло. Может быть, из-за роста. Может, из-за безупречного английского воспитания. Он не стал утешать маму, а повернулся к Эраське и сурово спросил:

— Эраст! Что ты натворил?

Папина суровость — цирк без тигров. Брови хмурит, а губы прыгают. Совсем не умеет сердиться, вздохнула про себя Геля, подошла к маме, обняла и усадила на тот самый диванчик, на котором только что рыдала сама.

— Вы все равно не поверите, — вяло сказал Эраська.

Он так и стоял на пороге, как актер на сцене. Справа — папа среди осколков любимой антикварной лампы (галерка), слева — Геля с мамой на диванчике (партер). Эраська обвел публику безнадежным взглядом, но, поскольку никто так и не сказал ни слова, вынужден был заговорить сам.