Это весело.

Интересно.

Страшно.

Вот и сегодня я дождался, пока небо на западе подернется алым, еще несколько минут созерцал горизонт на востоке, гадая, как и всегда, какой же он все-таки, рассвет? А потом ухнул сквозь камень вниз, вниз, вниз…

До спальни едва доковылял. Проклятая слабость: когда-нибудь я слишком увлекусь и просто не успею вовремя убраться с крыши.

Проснулся принц с привычным уже ощущением пережитого во сне кошмара. Эмиссар Сияющей-в-Небесах должен был, по примерным расчетам, появиться в ближайший час, и Невилл, от нервов, пренебрег даже утренней разминкой. Он накормил Госпожу Лейбкосунг и, держа мурлычущую кошку под мышкой, поднялся на стену.

Сегодня он облачился во все оттенки красного. Презрев приличествующие смертным бархат, шелка и батист, оделся, как подобает фейри. Ткань рубашки была соткана из нежного румянца девушки, получившей первый поцелуй, а на бордовые бриджи пошел последний хрип солдата с пробитым пулей горлом. Алому колету отдали свой цвет тюльпаны весенних прикаспийских степей, а из темно-багровой мути в глазах самоубийцы пошиты были туфли черного принца. Плащ из опиумных грез невесомо лежал на плечах, такой же тонкий и изысканный, как дым из трубки, которую курил Сын Дракона. Самые сильные человеческие страсти сжигал он в фарфоровой чашечке, лишив десятки людей, быть может, важнейших в их жизни переживаний.

Недвусмысленная демонстрация того, кому принадлежит все в Тварном мире. Кто здесь не властелин, но хозяин. Представляющий Силу. Кто имеет право брать все, что пожелает, и одаривать, исходя из собственных прихотей. И все же, отбросив человеческое имя и человеческий образ, он не стал Наэйром из рода Дракона. Сейчас он был Эйтлиайном, Крылатым… И ему хотелось верить, что имя выбрано правильно.

Когда ясное золотое сияние разлилось над лесом у озера Скатхаун Спэйр, Эйтлиайн, в последний раз погладив кошку, отдал трубку слуге и направился вниз. Уж если он не поленился вчера лично встретить простых сэйдиур, не грех было выйти и к Гиалу.

Золотистое облако стремительно приближалось. Невидимое отсюда, от ворот, но ощутимое бьющейся в нем, подобно сердцу, прекрасной и светлой Силой.

Принц повернулся лицом к густым зарослям, чувствуя, что начинает меняться, и удерживаясь от этого. Сила давила, прижимала к земле, одолевала… почти. Они были равны и вполне могли потягаться, но не в новолуние. Только не в новолуние! А потом гибкие ветви плакучих деревьев раздвинулись, открывая широкий душистый проход, и по этому зеленому коридору к замку вышел зверь.

Зверь был белым, почти светящимся. Белоснежным. С золотой, стекающей до земли гривой. Глаза газели серьезно и задумчиво смотрели на принца, напряженно застывшего у ворот. А над глазами, короткий и крепкий, завитый изящной спиралью, торчал перламутровый рог.

Узкая сухая голова приподнялась. Дрогнули изящно вырезанные ноздри. Мягко, не примяв травы, переступили точеные копыта, смертоносные в своей хрупкой завершенности.

Какое-то время они смотрели друг на друга. Единорог и Змей. Два воплощения двух Сил. Противоположных. Вечно враждующих и вечно связанных великим Законом. И Единорог был прекрасен лишь Свету присущими чистотой и ясностью, лишь Свету присущими мудростью и красотой. Но, гордый и надменный, стоящий в воротах своего замка, черный принц казался столь же прекрасным. И так же чужда была его красота всему человеческому, как и светлая красота его противника.

Волна бликов пробежала по белоснежному телу Единорога. Короткий выдох. Золотое облако растаяло, и перед Эйтлиайном встал высокий золотоволосый парень с пронзительными зелеными очами.

– Пусть темна будет ночь над тобой, Представляющий Силу!

Он помолчал и добавил совсем другим тоном:

– Ну, здравствуй, Крылатый.

Принц прикусил губу. Но все-таки не выдержал – улыбнулся. Помедлил еще мгновение, а потом они одновременно шагнули навстречу друг другу и крепко обнялись.

– Конь рогатый! – тепло произнес Сын Дракона.

– Змей подколодный, – медовым голосом пропел Единорог.

Заклятые друзья, обреченные ненавидеть друг друга, они были полководцами двух враждующих армий. Но на поле боя довелось им встретиться лишь однажды, и сражались они тогда на одной стороне. Так бывает: с начала времен длящаяся вражда может быть забыта, когда появляется общая угроза. Куда труднее бывает забыть о дружбе, родившейся в горниле боя.

“Хотя… – Эйтлиайн усмехнулся, разливая по кубкам хмельной нектар, – в нашей ситуации правильнее было бы говорить о купели. Горнилом там и не пахло”.

Им многое нужно было сказать друг другу. Многое вспомнить. О многом узнать. Они молчали, любовались перламутровым сиянием нектара в хрустале. Пока, наконец, Гиал не спросил:

– И каково это, представлять Силу?

– Что, так заметно?

– Как ты изменился? Да, очень. Но только для тех, кто знал тебя иным. Таких осталось немного, а те, что есть, вряд ли явятся сюда, пока Сияющая не решит, что пришло время войны. Ты стал осторожнее, Крылатый. Насколько я понимаю, ты больше не будешь благодетельствовать полуденный двор высочайшими визитами?

Эйтлиайн вместо ответа приподнял свой кубок – безмолвный тост в честь собеседника.

“Собутыльника”.

– И соратника, – напомнил Единорог.

Насчет полуденного двора он был абсолютно прав: сыну Дракона и в страшном сне не мог привидеться визит туда, высочайший или любой другой. Были времена… о, да, были и такие времена! – когда черный принц, достаточно могущественный, чтобы ничего не бояться, и достаточно беспечный, чтобы не заботиться о безопасности, выезжал на охоту в подвластные Владычице земли, а порой и появлялся при ее дворе, от души наслаждаясь переполохом и ненавидящими взглядами со всех сторон. Тогда его жизнь была только его жизнью, а смерть доставила бы неприятности разве что близким.

Все меняется.

– Я научился бояться.

– Да, – согласился Единорог, – власть налагает ответственность. Я так и не спросил у тебя тогда, на что похожа твоя сила?

– Ты спрашивал. Но это не моя сила. Я всего лишь представляю ее. И похожа она на ручей. Чтобы черпать из этого ручья, – Эйтлиайн улыбнулся, – у меня есть замечательное, крупноячеистое решето. К чему эти вопросы, Гиал?

– Давно ты умер?

– Еще интереснее! Я не умер. Меня убили. Если считать, как смертные, и не учитывать лакуны… четыреста восемьдесят девять лет пять месяцев и двенадцать дней назад, – несколько секунд он наблюдал за собеседником, насмешливо щурясь, – что, Гиал, привык жить вне времени?

– Четыреста восемьдесят девять лет, пять месяцев… ни о чем не говорит, – Гиал развел руками, – ты прав, я привык к безвременью. Это много или мало?

– В тридцать раз больше, чем я прожил… живым. Если не учитывать лакуны. Да что тебе с того?

– Хотелось бы знать, кто?

– Она умерла.

– Та девушка? – Гиал задумчиво поднял глаза, взгляд его стал глубоким и туманным. – Простушка, но она была чиста и невинна, и хорошо пела. Мне нравилось, как она поет. Что же сталось с вами, Крылатый?

– Начать с того, что у нее было имя, – язвительно напомнил Эйтлиайн, – ее звали Катериной, и была она вовсе не простушка, а боярская дочь. Помню, ты называл ее принцессой, оправдывая свои музыкальные пристрастия.

– Смертная, – Гиал пренебрежительно взмахнул изящной рукой, – мне нет больше дела до их титулов и родовитости. Но расскажи мне, как это вышло? Ты смеешься сейчас, а ведь я помню – она любила тебя. И чистота ее омрачилась было твоей темной силой, однако и в тебе появился тогда отблеск света. Да, конечно, я помню, – он задумчиво улыбался, – это долго было поводом для шуток. Говорили, что род Дракона тяготеет к смертным. Твой дед, твой отец, наконец, ты сам…

– А о прадеде у вас там не вспоминали?

– Не у нас, Крылатый, ты же знаешь, я далек от народов Полудня почти так же, как от смертных. Не у нас. Но, говоря о твоем прадеде, не могу не напомнить, что и он полюбил Сияющую-в-Небесах, когда она пребывала в Тварном мире, заточенная в человеческую плоть. За что тебя убили?