Если бы она уже не любила Сорена, она бы влюбилась в него снова за то, что он смотрел на ее тридцативосьмилетнее тело с тем же желанием, с каким когда-то смотрел на семнадцатилетнее. Она никогда не страдала недостатком самоуважения, и ее не раз - и вполне справедливо - обвиняли в эгоизме. Женщина, которая брала деньги у мужчин за право поклоняться ей, должна иметь предостаточно уверенности в себе. Но к тому, что она оказалась гораздо ближе к сорока, чем к тридцати, ей пришлось немного привыкнуть. Время же только усиливало красоту Сорена. Седину в его волосах едва можно было отличить от блонда его волос. Годы заострили черты его лица, обточили острые углы, соскребли шероховатости и превратили его в мужчину, достойного уважения и любви, которые она могла ему дать. У нее был мужчина постарше, которого она обожала, и мужчина помоложе, который обожал ее.
Жизнь прекрасна.
- Кто-то притих, - сказал Сорен, поднимая ее на руки и укладывая на кровать на спину. Льняные простыни щекотали ее, заставляя чувствовать каждый нерв в теле. - Ты нервничаешь?
- Я думала о завтрашнем дне.
- Не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний будет заботиться о себе, - ответил Сорен.
- Да, Отец Стернс. Я тоже читала Евангелие от Матфея.
Сорен поставил миску на прикроватную тумбу и намочил в воде небольшое белое полотенце.
- Хорошо. А теперь перестань волноваться и лежи смирно, пока я буду тебя поджигать.
Нора замерла.
Игра с огнем базируется не столько на боли, сколько на страхе. Страх и его зеркальный близнец - доверие. Она закрыла глаза, пока Сорен покрывал ее живот ледяным гелем с запахом спирта. Он взял ее запястья и пристегнул их к изголовью кожаными манжетами.
Сорен взял свечу с тумбочки и медленно провел ею вверх и вниз по ее телу, примерно в шести дюймах от кожи. Когда он выпускал свой садизм, он делал это внимательно, с уважением к акту и уважением к ее готовности угодить ему. Игры с огнем были опасными и Сорен редко просил ее принять участие в подобной игре на грани. Она знала его. Когда он нервничал, был обеспокоен или находился в стрессе, он концентрировался на садизме. Он мог бы притвориться, что не беспокоится о завтрашнем дне, но она знала лучше. Он думал об этом не меньше, чем она.
Снаружи замка шторм бил в окна и стены. Но центром шторма была их кровать. Все было тихо, если не сказать спокойно. Сорен поднес пламя к краю буквы "С", и оно тут же вспыхнуло.
Элеонор вдохнула и не выдохнула. Она видела огонь, чувствовала горький запах дыма, но, как ни странно, не ощущала его. Жидкость образовала барьер между огнем и ее телом. Как будто огонь был языком, ласкающим ее кожу. Но это и пугало ее, словно страх был реальным. Настоящий огонь означал настоящий страх. Настоящий страх значил, что Сорен горел в собственном огне. Его дыхание было поверхностным от едва сдерживаемого желания. Зрачки занимали почти весь глаз, были черными, как ночь, и в чернильной глубине она видела отражение огня. Он ни разу не отвел взгляда от пламени, как и она.
Сорен снял с себя одежду, наблюдая, как огонь догорает на ней.
Он снова что-то написал на ней гелем, снова поджег его и снова наблюдал, как тот горит.
Когда огонь почти, но не совсем погас, Сорен оседлал ее бедра и навис над ней, используя свое тело, чтобы погасить остатки пламени. Он был возбужден, невероятно тверд, и она ощущала, как его эрекция прижимается к ее бедрам. Она широко раскрылась для него и приподняла бедра навстречу ему. Он полностью вошел в нее, скользя по влажности до самой сердцевины. Нора потянула за свои путы, застонала и выдохнула, когда он снова вошел в нее.
Блаженство. Как же она скучала по нему все эти недели, что провела в Европе. Она любила Нико, любила те дни, и особенно ночи, проведенные с ним на винограднике. Остальное время принадлежало Сорену. Единственной настоящей любовью Нико были его виноградники, и они были требовательной и властной госпожой. А истинной любовью Норы был Сорен, который был требовательным и властным господином. Она и Нико идеально понимали друг друга. Она была доминатрикс, и когда Нико стоял на коленях перед ней, его губы на ее лодыжках, ее рубцы на его спине, это была Нора. Но Нора была только ее половиной.
- Моя малышка, - прошептал Сорен ей на ухо, двигаясь и наполняя ее. - Моя Элеонор.
Элеонор была второй половиной.
Он целовал ее грудь, глубоко всасывал твердые соски, и массировал клитор, пока комната не наполнилась звуками ее стонов удовольствия, ее криками освобождения. Он еще не позволил ей кончить. Он приказал ей не кончать. Невозможный приказ. Он был внутри нее, толстый и тяжелый, вколачивался жестко и глубоко. Она раздвинула ноги шире, уперлась пятками в кровать и дышала животом, пытаясь предотвратить нарастающий оргазм.
- Скажи, что любишь меня, и я, возможно, позволю тебе кончить, - сказал Сорен, подчеркнув приказ грубыми толчками, которые заставили ее вздрогнуть от боли и удовольствия.
- Я люблю тебя, мой господин, всем сердцем.
- Скажи, что хочешь меня.
- Я никого на свете не хочу так сильно, как тебя. Я люблю твое тело, твой член. Я хочу, чтобы ты кончил в меня. Пожалуйста...
- Расскажи секрет, который никогда мне не рассказывала, и я подумаю, разрешать ли тебе кончать.
- Я трахалась с монахиней в монастыре моей матери, - ответила Нора, и Сорен перестал двигаться. Он приподнялся и уставился на нее.
- Что? - спросила она, хлопая ресницами в притворной невинности. - Ты сам просил.
- Урок усвоен. - Он снова опустился на нее и поцеловал. Поцелуй был теперь диким, таким же диким, как и ночь. Он прикусил ее губы, проник языком в ее рот и вонзился в нее безжалостными неумолимыми толчками. Именно в этом она и нуждалась. Ее спина выгнулась дугой, и мышцы напряглись, как пружина. Она ощущала, как экстаз овладевает ею, как наполняет живот. Она поднималась и поднималась все выше и выше, пока не достигла пика и замерла, застыла там на одно долгое идеальное мгновение.
С финальным стоном оргазм потряс ее тело. Она рухнула обратно на землю с тысячей трепещущих внутренних мышц, которые заставили ее дрожать под Сореном. Он проигнорировал ее оргазм, достигая собственного, вколачиваясь в нее быстрее и сильнее, пока наконец не излился, наполняя ее своим жаром.
Все еще прижимаясь друг к другу, Нора обвила ногами его спину и расслабила дыхание. Она любила эти моменты, когда своим сердцем ощущала его грохочущее сердце. Блаженство наполнило ее, покой и удовлетворенность. А затем Сорен заговорил.
- Ты трахнула монахиню в монастыре матери.
- Вот что ты получаешь, заставляя меня заслужить оргазм, открыв тебе секрет. Это было первое, что пришло мне в голову.
Сорен покинул ее тело и снова посмотрел на нее сверху вниз. Затем рассмеялся, звонким и раскатистым как гром смехом. Даже пока отстегивал ее запястья от кровати и разогревал ладони, которые замерзли от бондажа, он смеялся.
- Я никогда не узнаю тебя полностью, - ответил Сорен. - Каждый раз, когда мне кажется, что я все это видел, ты ведешь меня к потайной двери и открываешь ее.
- В свою защиту, - ответила Нора, - она была красивой, и у меня очень давно не было секса.
- Когда это произошло? - спросил он, соскальзывая с кровати и натягивая брюки. Он не стал надевать рубашку, и ее это вполне устраивало.
- В тот год, - ответила она, и больше ей ничего не пришлось говорить. Сорен знал, что означал "тот год". Они не говорили о "том годе", никогда не обсуждали тот год. На самом деле, они усердно делали вид, что того года не было.
- Понимаю.
- Мне жаль, - ответила она. - Не хотела поднимать эту тему. Кровь покидает мой мозг, когда ты во мне.
- Я не злюсь, - Сорен налил воды в фарфоровую чашу и поставил ее на тумбочку. Он опустил белое полотенце в воду. Им он стер остатки свечного воска с ее тела.
- Я бы рассказала, если бы ты спросил, - ответила она, пока Сорен ополаскивал полотенце в чаше. Она развела ноги для него и теперь он смывал сперму с ее лона и внутренней поверхности бедер. - Ты никогда не спрашивал, - напомнила она ему.
