Это обращение пролетело у него мимо ушей, но внезапно его лицо просияло, а нос, скулы и все остальное сморщилось в счастливой улыбке, обнажившей лошадиные зубы.

– Хочешь сказать, что поможешь мне? – Он схватил ее за руку, но тут же отдернул пальцы, как будто испугался, что они могут оставить следы. – Покажешь мне все?

Девушка кивнула.

– Здорово! – Он поднял чашку, стукнулся о нее верхними зубами, понял, что она пуста, и снова опустил ее на стол. – Я никак не могу понять, почему... ну, то есть, я... в общем, ты никогда раньше не разговаривала со мной так.

Она взяла его руку в свои ладони – его сердце сейчас разорвется!

– Ох, Марк, – проговорила она ласково. – Вечно тебе нужно разложить все по полочкам. Просто с тех пор, как у меня раскрылись глаза, я поняла, что каждый из нас прекрасен по-своему – кроме тех скотов, которые притесняют человечество. И я вижу тебя: ты все такой же правильный, но – не предатель. Я знаю это, я вижу это по твоей ауре. Ты все тот же старина Марк.

Голова у него пошла кругом, хотя мозг тут же цинично подкинул гипотезу, что Кимберли одолела тоска по дому, а он был частью ее детства и того прошлого, от которого она, возможно, слишком поспешила отречься. Марк отбросил эту мысль. Скорее всего, возможно другое: она в любой миг может прийти в себя и понять, что перед ней самозванец.

Они проболтали полночи – вернее, болтала девушка, а он слушал, желая поверить, но не в состоянии сделать это. Когда оркестр отправился на давно заслуженный перекур, кто-то поставил первую сторону новой пластинки «Дестини». Этот момент бесповоротно врезался в его память: темнота и цветные огни, играющие на волосах и лице самой прекрасной женщины в его мире, и хрипловатый баритон Тома Мэриона Дугласа, поющий о любви, смерти и утрате своего места в жизни, о стареющих богах и судьбах, на которые лучше даже не намекать. Эта ночь навеки изменила его – просто Марк еще об этом не знал.

Он был почти пресыщен чудесами, чтобы возликовать или даже просто удивиться, когда в середине скучного второго отделения Кимберли вдруг поднялась и схватила его за руку.

– Ну и тоска. Этим ребятам только на похоронах лабать. Пойдем ко мне, винца выпьем, оттянемся? – Ее глаза бросали ему вызов, в них вдруг появился отблеск ее былого высокомерия, прежней ледяной надменности. Она натянула грубые туристические ботинки с красными шнурками. – Или ты слишком правильный для этого?

Черт бы побрал его косноязычие!

– Э-э... я... нет. Я был бы очень рад.

– Идем. Ты не совсем безнадежен.

Ошарашенный, он последовал за ней на улицу, к винному магазину с массивными решетками, которым позавидовала бы сама тюрьма Сан-Квентин, на окнах, и лысеющий одутловатый хозяин с неодобрением в рыбьих глазах продал им бутылку «Риппла».

Марк был девственником. Его посещали сексуальные фантазии, и среди научных статей, сваленных под шаткой кроватью в его квартирке на окраине китайского квартала, попадались и номера «Плейбоя» со слипшимися страницами. Но даже в самых своих дерзких фантазиях он ни разу не осмелился вообразить себя наедине с ослепительной Кимберли-Энн. И вот он уже парит над улицей, как будто утратил вес, едва замечая наркоманов и бездомных, обменивающихся приветствиями с Подсолнухом.

Он едва услышал, когда на шаткой черной лестнице девушка сказала:

– ...Познакомлю тебя с моим старичком. Он тебе понравится, вот увидишь. Он клевый чувак.

Эти слова вломились в его мозг, как свинцовый молот. Он споткнулся. Кимберли подхватила его под локоть и рассмеялась.

– Бедный Марк. Ты такой закомплексованный. Давай, мы уже почти пришли.

Так он очутился в ее тесной однокомнатной квартирке с плитой и текущим краном в ванной. У одной стены поверх двери, уложенной на шлакоблоках, был брошен помойного вида матрас, покрытый одеялом в полосочку. На покрывале под огромным плакатом с канонизированным Че по-турецки сидел Филип, «старичок» Подсолнуха. Решительный и черноглазый, он был в обтягивающей мускулистую грудь черной футболке с кроваво-красным кулаком. На экране крохотного переносного телевизора с рогатой антенной мелькали кадры какой-то демонстрации.

– Так их, – приговаривал он, когда они вошли. – Король ящериц знает, что к чему. Эти генетически чистые тузы, которые сотрудничают с системой, как Черепаха, и понятия не имеют, каково противостоять фашистской Америке. А это еще что за хмырь?

После того, как Кимберли (Подсолнух?) отвела его в уголок и горячим шепотом объяснила, что Марк «вовсе не полицейская крыса, а давний-давний друг, и вообще, не позорь меня, свинья», он смилостивился и пожал гостю руку. Марк вытянул шею и через его плечо взглянул на экран: бородатое лицо мужчины, у которого теперь брали интервью, показалось ему смутно знакомым.

– Кто это? – поинтересовался он.

Филип дернул краешком губ.

– Том Дуглас, кто же еще. Солист «Дестини». Король ящериц. – Он смерил Марка взглядом от стриженной «под ежик» макушки до дешевых мокасин. – Хотя ты, небось, ни разу в жизни о нем не слыхивал.

Марк захлопал глазами и ничего не ответил. Он слышал о «Дестини» и о Дугласе – в исследовательских целях он как раз только что купил их новую пластинку, «Черное воскресенье», с громадным черным солнцем почти во всю малиновую обложку. Но признаваться в этом ему было стыдно.

Глаза Кимберли приняли мечтательное выражение.

– Эх, видел бы ты его на вчерашней демонстрации! Как он приложил этих скотов-полицейских! Как настоящий Король ящериц.

Покончив с любезностями, эта парочка извлекла откуда-то хитрое приспособление из стеклянных и резиновых трубок, набила его травкой и подожгла ее. Если бы Подсолнух сама предложила ему присоединиться к ним, он согласился бы. Но ему снова стало неуютно, как-то не по себе, как будто его кожа была ему не по размеру, и он отказался. Он притулился в уголке рядом с кипой «Дейли уоркерз», а его хозяева сидели на постели и курил и, и решительный черноглазый Филип разглагольствовал о «необходимости вооруженной борьбы», пока в голове у Марка не загудело. Он в одиночку выпил всю бутылку приторно-сладкого вина – спиртного до этого ему тоже пробовать не приходилось, – а в довершение всех его несчастий Кимберли принялась прижиматься к своему «старичку» и нежничать с ним так откровенно, что Марк почувствовал себя очень неловко. Сбивчиво извинился, кое-как выбрался из квартиры и добрался до дома. Когда в окна его собственной обшарпанной квартирки просочились первые лучи зари, он закончил извергать содержимое бутылки «Риппла» в расколотый фаянсовый унитаз, и, чтобы прочистить его, ему пришлось спускать воду целых пятнадцать раз.

Так началось его ухаживание за Подсолнухом, урожденной Кимберли-Энн Кордейн.

«Я хочу тебя...»

Ветер далеко разносил слова, бесстыдные, двусмысленные; голос, доносившийся из трескучего транзисторного японского приемника, был тягучим и хмельным, как расплавленный янтарь. Войтек Грабовски поплотнее стянул на широкой груди ветровку и постарался не слушать.

Кран нависал над ним, как динозавр-зомби, тянул к нему решетчатую руку. Он преувеличенно размашистым жестом подал знак оператору. «Я хочу тебя...» – не унимался голос. Войтек ощутил прилив раздражения.

– Привет из прошлого: тысяча девятьсот шестьдесят шестой, первый хит группы «Дестини», – прощебетал диктор хорошо поставленным голосом вечного юнца.

Ох уж эти американцы, подумал Войтек, шестьдесят шестой им уже кажется замшелой древностью.

– Да выключи ты эту дрянь, – рявкнул кто-то.

– Пошел ты, – отозвался владелец приемника. Ему было двадцать лет, в нем было два метра росту, и он полгода назад вернулся из Вьетнама. Из морской пехоты. Из Кхесани[75]. Возражений не последовало.

Грабовски был бы очень рад, если бы парень выключил радио, но ему не хотелось лезть в это дело и обращать на себя внимание. Его терпели: он был надежным работником, а на пятничных сборищах мог перепить любого. Но держался обособленно.