Последнее слово он проревел, и его рев отозвался в самых дальних уголках парка: все джокеры как один подхватили его. Сандра смотрела на людскую массу, испещрявшую лужайку под палящим солнцем.
Здесь был и Гаргантюа с забинтованным необъятным телом, и Бархатка, и Вспышка, и Кармен, и еще пять тысяч или даже больше таких же, как они. Сандра ощущала всеобщее возбуждение, набирающее силу по мере того, как ораторствовал Гимли; его горечь отравляла воздух, заражала их всех. «Нет! – хотелось закричать ей. – Нет, не слушайте его. Пожалуйста. Да, его слова излучают энергию и уверенность, да, он заставляет вас захотеть вскинуть кулаки и маршировать вместе с ним. Но неужели вы не видите, что это не выход? Это не революция, а лишь безумие одного человека». Слова эхом отдавались в ее мозгу, но она не могла произнести их. Сандра попалась в сети чар карлика, как и все остальные. Она чувствовала, как ее растрескавшиеся губы свело в улыбке, а вокруг нее пронзительно вопили все члены руководства. Миллер стоял спереди на помосте, широко раскинув руки, крики становились все громче и громче, наконец многоголосое горло толпы начало скандировать, как заклинание:
– Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!
Рев стоял над рядами выжидающих полицейских, над неизбежной толпой зевак и репортеров.
– Пра-ва джо-ке-ров! Пра-ва джо-ке-ров!
Сандра вдруг поймала себя на том, что тоже выкрикивает эти слова вместе со всеми.
Миллер спрыгнул с помоста и повел колонну к воротам. Толпа пришла в движение и хлынула из ворот Рузвельт-парка на улицы. В адрес бездействующих полицейских полетели насмешки. Сандра видела мигалки патрульных машин, слышала гул грузовиков с водометами. Снова начал подниматься тот странный, необъяснимый шум, который она уже слышала вчера, – он был даже громче, чем беспрестанное скандирование. Сандра замерла в нерешительности, не зная, что ей делать. Потом, с трудом волоча ревматические ноги, побежала к карлику.
– Гимли, – начала она, уже зная, что все бесполезно.
На его лице, когда он смотрел, как демонстранты высыпают из парка на улицу, играла довольная ухмылка. Сандра взглянула на баррикаду, за которой сгрудились полицейские.
Там был Грег.
Хартманн стоял перед заграждениями в сопровождении нескольких полицейских и спецагентов. Он был в рубахе с закатанными рукавами, расстегнутым воротничком и распущенным галстуком, и вид у него был усталый. На какой-то миг Сандре показалось, что Миллер поведет свою колонну дальше, но карлик остановился в нескольких ярдах от заграждения, и демонстранты бестолково затоптались на месте.
– Проваливайте с дороги, сенатор, – потребовал Гимли. – Валите отсюда, а не то мы просто затопчем вас вместе с вашими паршивыми охранниками и репортеришками.
– Миллер, это не выход.
– Другого выхода просто нет, и мне уже надоело талдычить об этом.
– Пожалуйста, позвольте мне договорить. – Грег помолчал, переводя взгляд с Миллера на Сандру, а потом и на остальных членов ДСО. – Я знаю, какую горечь у вас вызвало отклонение пункта о правах джокеров. Я знаю, что в прошлом с джокерами обращались самым возмутительным образом. Но, черт побери, положение изменяется! Я отдаю себе отчет в том, что вас уже тошнит от призывов к терпению, но только терпение может все разрешить.
– Время вышло, сенатор, – отрезал Миллер. Он ощерился; зубы у него были коричневые и выщербленные.
– Если вы пойдете дальше, то беспорядки гарантированы. Если же вы вернетесь обратно в парк, я смогу уладить все так, чтобы полиция оставила вас в покое.
– И много нам будет с того радости, сенатор? Мы собрались пройти маршем к «Могиле Джетбоя». Это наше право. Мы хотим постоять на ее ступенях и вспомнить тридцать лет боли и мучений наших собратьев. Мы хотим помолиться за тех, кто умер, и хотим, чтобы все увидели нас и поняли, как повезло им, умершим. Мы не просим ничего больше – лишь того, на что имеет право любой другой нормальный человек.
– Вы можете сделать все это в Рузвельт-парке. Об этом напишут все газеты, расскажут все теле– и радиостанции – даю вам слово.
– И это все, что вы имеете нам предложить? Не густо.
Грег кивнул:
– Я знаю это и приношу вам свои извинения. Могу сказать только, что, если вы отведете своих людей обратно в парк, я сделаю для вас все, что будет в моих силах. Для всех вас. – Хартманн широко раскинул руки. – Это все, что я могу вам предложить. Пожалуйста, скажите, что этого довольно.
Сандра не сводила глаз с лица Миллера. За спиной у них не прекращались выкрики и скандирование. Ей казалось, что карлик рассмеется в лицо Грегу, ответит ему очередной колкостью и двинется дальше на заграждения. Гимли поковырял босой ногой бетонную плиту, поскреб заросшую рыжими волосами широкую грудь. Он смотрел на Хартманна недобрым взглядом маленьких, глубоко посаженных глазок, в которых теплилась ярость.
А потом он вдруг отступил на шаг назад.
– Ладно, – сказал он. Сандра едва не расхохоталась. Из рядов демонстрантов послышались протестующие возгласы, но Миллер вихрем развернулся и набросился на них, точно разъяренный медведь. – Как я сказал, черт подери, так и будет! Дадим ему шанс – всего день, не больше. С нас не убудет, если мы потерпим еще один день.
Карлик с бранью принялся пробиваться сквозь толпу и снова двинулся к воротам парка. Мало-помалу все остальные развернулись и последовали его примеру. Они снова начали скандировать, но уже без особого энтузиазма, а вскоре и вовсе умолкли.
Сандра одарила Грега долгим взглядом, и он улыбнулся ей.
– Спасибо, – тихо и устало проговорил он. – Спасибо за то, что дали мне шанс.
Женщина кивнула. Она не решалась заговорить с ним, так как боялась, что не сдержится и обнимет или поцелует его. «Ты для него всего лишь дряхлая старуха. Такой же джокер, как и все остальные».
Вздыхая, она поковыляла на искривленных артритом ногах прочь.
ХАРТМАНН УСМИРЯЕТ ВОССТАНИЕ
РАЗГОВОР С ЛИДЕРОМ ДСО ПРИНОСИТ ОТСРОЧКУ
«Нью-Йорк таймс», 18 июля 1976 года
ДЖОКЕРТАУН ОХВАЧЕН ХАОСОМ
«Нью-Йорк дейли ньюс», 19 июля 1976 года
Колонна джокеров вернулась в Рузвельт-парк. Остаток этого знойного дня Миллер, Сандра и все остальные выступали с речами. Под вечер на митинге появился и обратился к народу сам Тахион, а все сборище странным образом охватила атмосфера праздника. Джокеры сидели на поросших травой кочках, пели песни или переговаривались. Те, кто захватил с собой закуски, делились ими с ближайшими соседями; напитки лились рекой. Самокрутки с марихуаной переходили из рук в руки. В каком-то смысле марш перерос в стихийное торжество братства джокеров. Даже самые безобразные из них открыто расхаживали повсюду. Знаменитые маски Джокертауна, анонимные фасады, за которыми уже привыкли скрываться многие его обитатели, в этот день были сброшены.
Для большинства это был радостный день – способ отвлечься от одуряющей жары, от убогости своего существования, ведь перед людьми открывалась жизнь их товарищей по несчастью, и если прежде их собственные горести представлялись им сокрушительными, то после того, что они видели здесь, их собственное положение переставало казаться непереносимым.
Хотя утро, казалось бы, предвещало неминуемые беспорядки и столкновения, день принес с собой спокойствие и оптимизм. Солнце больше не казалось таким уж палящим. Сандра вдруг обнаружила, что у нее прекрасное настроение. Она улыбалась, шутила с Гимли, она обнималась, пела и смеялась вместе со всеми остальными.
Вечер вернул их к реальности.
Темные тени манхэттенских небоскребов со всех сторон подобрались к парку и слились в одну. Небо стало ультрамариновым, потом зарево городских огней потеснило ночной мрак, и парк окутала призрачная дымка. Город, раскалившийся за дневное время, отдавал тепло обратно; от жары не было спасения, воздух был мертвенно тих. Пожалуй, ночь оказалась даже более душной, чем день.
