Он всегда мечтал найти девушку, которой будет наплевать на все его состояние, но, видимо, такой не было. Впрочем, у Эдмона никогда не было даже друзей: все его друзья были фальшивые высокомерные лицемеры, которые готовы были прощать ему все его издевки, лишь бы иметь его в числе своих знакомых, ходили за ним хвостом, смеялись, если смеялся он, грустили, если ему было грустно. И даже здесь, в “Терре Нуаре”, ему, видимо, не видать покоя, потому как и здесь найдется около десятка девушек, мечтающих о богатом муже.

Эдмон затруднялся сказать, что он ненавидел в светских дамах больше — ум или беспросветную глупость. С одной стороны, умные женщины были опасны, потому что знали, чего хотят (и чего хочет он) и какими путями этого следует добиваться. Но здесь игра велась на привычном поле и по знакомым правилам. Глупые же не знали границ в своей своеобразной наглости, и правил для них почти не существовало. Дамы из первой категории попадались ему редко, из второй — на каждом шагу.

Переведя взгляд на портрет отца в тяжелой золоченой раме, который висел над камином, Эдмон устало вздохнул. Если бы он не сошел с ума после смерти жены, то вся жизнь его наследника, который теперь страдает от слишком рано обретенного цинизма, могла бы пойти иначе. Но, если быть честным, он был счастлив, что это не так.

***

Как можно было так убиваться из-за какой-то собаки? Был уже вторник, а никто так и не смог забыть о случившемся. Ида не могла этого понять. Она искренне жалела, что у неё не хватило сил, чтобы отправить это лохматое чудовище на тот свет. А весь дом погрузился в какое-то тягостное уныние. Последний штрих картине придавал холодный ноябрьский дождь, который усиленно стучался в окна. Казалось, во всей «Вилле Роз» из-за того, что Шени едва не был убит, причем весьма зверским способом, не переживали только двое — Ида и Жюли.

Жюли в последнее время ничего не трогало. «Вилла Роз» и её сестры до смерти надоели ей, и она мечтала вернуться домой, в поместье мужа. Но сейчас там жили его несносные родственники, терпеть общество которых было невозможно. Конечно, Жюли не особо волновало их мнение, да и без мужа ей жилось в принципе неплохо, но почему-то ей хотелось, чтобы он побыстрее вернулся с этой войны. Без Антуана все было как-то не так.

Из гостиной послышались звуки немного расстроенного фортепиано, на котором негромко пытались наиграть «Турецкий марш» Моцарта. Звуки, отчего-то казавшиеся грустными, тихими шагами выбирались из гостиной, поднимались по лестнице и стучались в её дверь. Жюли передернуло: уж слишком часто она слышала эту мелодию раньше. Её любил отец, почти постоянно играла мама и так часто осенними вечерами наигрывал Антуан. От одной мысли о муже Жюли снова передернуло. Нет, пусть уж он лучше остаётся на этой войне. Пусть его там убьют. Для неё это будет небольшая потеря. В последнее время она сама себя не понимала. То ей хотелось, чтобы Антуан побыстрее вернулся, то чтобы его убили. Тоже побыстрее. Звуки музыки стали более отчетливыми и невыносимыми. Неужели обязательно начинать и без того не особо приятное утро так?

Жюли спустилась вниз и заглянула в гостиную. За великолепным и изящным роялем из красного дерева сидела Ида. Почувствовав на себе взгляд замеревшей в дверях сестры, она быстро обернулась, перестав играть эту проклятую мелодию.

— На свете нет другой музыки? Или ты ничего не умеешь играть, кроме этого? — зло выдохнула Жюли, уже готовая к схватке с сестрой.

-Эта музыка переживет века, — спокойно ответила Ида, поправляя ноты, и, немного помолчав, внезапно добавила: — Мама всё равно играла её лучше всех. Неудивительно, что папе так нравилось.

— У тебя что, приступ ностальгии? — поморщилась Жюли, недовольно глядя на сестру. Ида взглянула на сестру, и её правая бровь удивленно поднялась вверх.

— Сегодня двадцать второе ноября, — наконец выговорила она, и Жюли заметила, как сестра сжала кулаки. Она злилась.

— И что? — ответ Жюли вывел Иду из себя.

— Не будь идиоткой, — резко сказала она, и её лицо перекосилось от невероятной ярости. — Или твои мечты о мировом господстве совсем лишили тебя памяти? Двадцать второе ноября, Жюли. Как ты только могла забыть?

Жюли опустилась в ближайшее кресло, нащупав его рукой.

— Конечно же, мама, — тихо прошептала она. Действительно, как она могла забыть?

***

Шел снег и было не по времени холодно. Из гостиной доносились звуки фортепиано. Та самая мелодия Моцарта. Снег красиво падал на алые розы, которые ещё не успели отцвести: зима пришла слишком рано. Ида стояла у окна холла и смотрела на печальный, занесенный снегом сад. Она уже несколько дней сердилась на Жюли, которая разлила на подол её бального платья красное вино. Обычно она не расстраивалась из-за таких мелочей, но это было, во-первых, её любимое платье, а во-вторых, ни у одной сверстницы Иды в округе не было такого, даже у Анжелики. Но теперь на подоле красовалось старательно застиранное, но всё же заметное пятно. И всё из-за зависти Жюли, которая, кстати, ещё и забрала себе лучшую шляпку Иды и переделала её, нагло заявив, что теперь она принадлежит ей.

— Наша маленькая королева всё ещё сердится на меня, — злорадно произнесла Жюли, которая тихо спустилась по лестнице. Ида вздрогнула и обернулась, окинув сестру гордым, полным презрения взглядом.

— Ой-ёй-ёй, какой взгляд. Я дрожу, — ехидно ответила Жюли, злорадно ухмыляясь и вертясь перед зеркалом, примеряя ту самую, отобранную у сестры, шляпку.

— Могла бы спросить. Я никогда не брала твои вещи, — заявила Ида тоном победительницы.

— Зато сколько маминых платьев ты перешила на себя, — возразила Жюли.

— Всего лишь пять, — запротестовала средняя Воле.

На лестнице раздались шаги, и обе сестры обернулись. Это была Моник. Она спускалась вприпрыжку, подскакивая на каждой ступеньке, как мячик.

— Вы опять ругаетесь? — спросила она таким тоном, как будто интересовалась погодой на улице. — И, наверное, опять из-за какой-нибудь ерунды вроде того бального платья.

— Если у тебя нет бальных платьев, то это не значит, что это ерунда, — язвительно ответила Ида. Удар попал в цель. Моник нахмурилась и скрестила тоненькие ручки на груди. Балы, на которые ей пока не разрешалось выезжать, были её больной темой.

— Когда-нибудь у меня тоже будет много красивых платьев, мама мне обещала, — наконец ответила она.

— Тебе это не поможет, — все с той же издевкой заметила Ида, намекая на красоту сестры.

— Да тебе тоже не особо помогает, — Жюли надменно взглянула на сестру, в свою очередь намекая на то, что молодой Лондор явно предпочитает её. Звуки фортепиано в гостиной стихли, и по паркету раздались легкие шаги. На пороге появилась невысокая тонкая фигура виконтессы Воле. Она устало смотрела на дочерей, переводя взгляд с одной на другую. Вьющийся локон выбился из тугой прически и красиво спадал на её бледную щеку. Она выглядела, как всегда, уставшей и больной. Впрочем, больна она была уже тринадцать лет. Рождение Моник сильно пошатнуло её здоровье. Виконтесса часто теряла сознание, у неё болело сердце, не давала покоя хроническая усталость. Постепенно из великолепной женщины, одной из самых красивых в округе, Ида де Воле превратилась в бледное, болезненное создание, жалкую тень себя прежней. По фигуре она стала напоминать девочку: невысокая, худая, с тугим пучком на затылке. Это замечали все, кроме виконта Воле, который по-прежнему видел в своей жене жизнерадостную красавицу, которой она когда-то была.

— Девочки, что это такое? — проговорила виконтесса своим тихим, спокойным голосом. — Почему вы опять ссоритесь? Причем из-за глупости. Вы должны держаться вместе. Ведь вы одна семья. Что же будет, если мы все пойдем друг против друга?

Сестры притихли, потупив взгляд. Сейчас они были даже готовы извиниться друг перед другом. Огорчать эту женщину, какая бы сильная ненависть ни была между ними, они не любили. Мать посмотрела на них и, устало вздохнув, сделала несколько шагов назад, к двери гостиной. Но вдруг на пороге она остановилась, лицо её внезапно стало белее мела, и, схватившись за сердце, с тихим вздохом, виконтесса Воле повалилась на пол.