Керболай медленно брел по выжженной солнцем пустыне, тяжело вытаскивая усталые ноги из рыхлого, сыпучего песка, покрывавшего все вокруг насколько хватало глаз. Лучи косматого солнца нестерпимо жалили голову и спину, выжимая из ослабевшего тела последние капли влаги. В ушах начали глухо рокотать барабаны, с каждым шагом их удары становились все чаще и чаще, больно отдаваясь в голове: он знал, это стучала его сгустившаяся кровь, предвещая скорую потерю сознания от жары, голода, жажды и усталости.

Он уже не помнил, когда отправился в путь и куда идет, не помнил, сколько дней он в этом палящем аду, не помнил, откуда вышел, и лишь как заклинание повторял свое имя, чтобы не забыть и его: Керболай, Керболай, Керболай…

Где-то очень далеко, за барханами, тонко шуршавшими струйками осыпающегося песка, остались селения лурдов — нищих и безответных людей, не раз взрывавшихся отчаянными восстаниями против шаха, который с невероятной жестокостью подавлял их, утопив в крови. Кровь? Да, это стучала в ушах его кровь, мешая слышать неумолчный и страшный шорох песчинок, похожий на шипение змеи, готовой ужалить тебя в самое сердце. Проклятая пустыня пела ему прощальную песню, терпеливо дожидаясь, пока обессиленный человек упадет и не сможет подняться. И тогда она укроет его саваном из мириадов песчинок, предварительно высушив на солнце до костяной твердости. Или обитатели пустыни, прячущиеся до наступления темноты в глубоких норах, выползут, чтобы справить жуткую тризну, по кусочкам растащив то, что еще недавно было живой плотью, а коварное солнце и суровый горячий ветер выбелят кости и только потом скроют их под толщей песков.

Его столько раз обманывали миражи, что он не поверил глазам, когда увидел нечто светлое и продолговатое на вершине бархана. Песчаная поземка, поднятая раскаленным ветром, лениво обтекала непонятный предмет, и Керболай, сам не зная почему, вдруг решил, что это сосуд из пустой тыквы, потерянный караванщиками. Может быть, в нем осталась хоть капля воды?

Однако пустыня зло посмеялась над ним: пока он взбирался на бархан, падая и вновь поднимаясь, струи песка скрыли вожделенный предмет, и сколько Керболай ни пытался найти его, разгребая потрескавшимися ладонями сухой песок, ничего не обнаружил. Он хотел рассмеяться, но рот не открывался. Тогда он посмотрел вперед и увидел, что за барханом простирается голая каменистая равнина и среди разноцветных камней тут и там раскидано множество тыкв.

Он поспешил к ним, не ощущая ни горячего ветра, секущего лицо песчинками, ни палящего зноя. Откуда только взялись силы? Керболай чуть не бегом припустился к камням и рухнул на колени перед первым сосудом. Протянул к нему дрожащие почерневшие руки.

— Намаз ягана чикмаз! Лицом к пустыне не молятся, — вдруг сказал кто-то по-турецки у него за спиной.

Но Керболай не удивился и не обратил внимания на эти слова. Какое ему дело до них, если сосуд, в котором еще могла остаться вода, — вот он, перед ним! Он жадно схватил его и с ужасом увидел, что это не тыква, а человеческий череп!

Поднявшись, Керболай зло пнул его ногой, и череп покатился, глухо стуча по камням и мелькая темными провалами глазниц. А вокруг лежало множество черепов, и совсем свежих, и уже готовых обратиться в прах при малейшем прикосновении.

— Педер-сухте! Сын сожженного отца! — обругал его по-персидски тот же голос. — Что ты делаешь?

Керболай обернулся и увидел иссохшего старца в белых широких одеждах. Его длинная седая борода спускалась почти до колен, узловатые пальцы крепко сжимали посох, черные глаза смотрели осуждающе.

— Воды! Дай воды, — прохрипел Керболай и не узнал своего голоса.

— Ты разве пьешь воду? — удивился старик, но лицо его оставалось бесстрастным. — Иди за мной!

Он повел рукой, и вдруг появились скалы с темным зевом пещеры. Керболай, следуя за старцем, вошел в прохладную полутьму и принял из его рук чашу. Заглянув в нее, он увидел, что она наполнена кровью. Но ему было уже все равно, и он выпил чашу до дна, чувствуя, как медленно затихает, удаляется грохот барабанов, разрывавший уши.

— Смотри!

Старик подвел его к черному, гладкому, как зеркало, камню, в глубине которого загадочно мерцали синеватые искры. Керболай взглянул на свое отражение и изумился — там стоял маленький, тщедушный человечек в богатых одеждах, но у него не было головы!

— Это я? — Керболай недоуменно оглянулся.

— Ты, — мрачно подтвердил старик.

— А голова? Где моя голова?

— Ты только что пнул свою голову ногой, Фасих-бей!..

Евнух вскрикнул и проснулся, весь дрожа, словно в лихорадке. Какой страшный и зловещий сон! И откуда отшельник мог знать его имя, которое он давно изменил? Так давно, что уже и сам начал забывать, как его звали когда-то. Неужели ему во сне явился дух пустыни, про которого он слышал в детстве столько жутких сказок?

Нет, все это бред! Прочь, проклятые духи, прочь! За окнами уже видна алая полоска вечерней зари, и пора узнать, не пришел ли толстый Джафар. Сделал этот бездельник что-нибудь или опять захочет заставить хозяина работать за него?

— Эй, кто там? — Фасих хлопнул в ладоши, вызывая слуг. Однако, к его удивлению, в комнату вошел не слуга, а Гуссейн-паша в сопровождении вооруженных янычар.

«Наверное, я все еще сплю!» — подумал евнух и протер глаза. Но паша и янычары не исчезли. Тогда он ущипнул себя заруку и чуть не вскрикнул от боли. А Гуссейн, трижды проклятый Гуссейн, зло рассмеялся ему прямо в лицо:

— Что, Керболай? Ты решил, что глаза обманули тебя?

— Боро! Пошел! — не помня себя, по-персидски крикнул Фасих.

Паша захохотал еще громче.

— Собака! Ты забыл старую пословицу: два плясуна на одном канате не танцуют? Думал, никто не узнает о твоих кознях, никто не проведает, что ты подделал фирман нашего великого и всемилостивейшего падишаха, повелителя мира?

— Ложь! — Евнух вскочил и пошел на Гуссейна, истерично крича и брызгая слюной. — Все ложь, ложь! Еще сегодня палачи вырвут твой поганый язык, сын оспы! Кто тебя впустил в мой дом? Вон отсюда!

— Молчи, — презрительно бросил паша и щелкнул пальцами. Один из янычар подал ему большое медное блюдо, покрытое платком, но Гуссейн не принял его, а дал знак сдернуть платок.

Фасих отшатнулся. На блюде лежала голова Джафара. Синий язык высунулся изо рта, словно поддразнивая бывшего хозяина.

— Смотри! — Гуссейн вновь щелкнул пальцами, и другой янычар подал ему второй поднос, покрытый платком. Паша сам скинул платок, и евнух увидел на блюде серебряный футляр, а рядом изготовленный по его приказу фирман с поддельной тогрой султана Ибрагима.

— Ты, презренный исмаилит [36], присвоивший имя Фасих-бея, замысливший измену и подделавший фирман владыки мира, заслужил смерть!

Из-за спины паши неслышно вышел палач султана Махмед. Длиннорукий, похожий на уродливую лысую обезьяну, он держал раскрытый мешок, полный крупной соли.

— Нет!

Евнух отпрыгнул назад и зажмурил глаза. Рушилось все, о чем он мечтал долгими бессонными ночами, рушилась любовно построенная им лестница, ведущая к сияющему трону, и под ее обломками должен найти смерть он, принявший множество лет назад имя Фасих-бея? Ему ли не знать, что означает мешок с солью в руках лысого дурбаши Махмеда?!

— Это все он, он! — Евнух показал на блюдо с головой

Джафара. — Он!

— Боишься? — Гуссейн презрительно скривил губы. — Даже перед лицом смерти юлишь и изворачиваешься? Да, мы нашли Джафара уже мертвым, но тебя мы нашли еще живым! Чего ты ждешь, Махмед?

В наступившей вдруг тишине стало слышно, как палач забормотал слова джинази — заупокойной мусульманской молитвы. И евнух разом ослаб.

Махмед приблизился и схватил его за ухо. Наклонил над мешком с солью. В руке палача появился острый кривой нож, и паша брезгливо отвернулся, не желая смотреть, как отделят от тела голову его врага, чтобы положить ее на широкое медное блюдо и показать султану Ибрагиму…