— Снорри говорит, будто порой ты видишь то, чего не могут видеть другие.

— Да, время от времени, — ответил я, — но я не понимаю того, что вижу, и совеем не знаю, когда это произойдет.

— Ты можешь привести пример?

Я вспомнил предупреждение Снорри, велевшего никогда не рассказывать сновидения, предвещающие смерть, однако теперь эти события уже минули, а Снорри заверил меня, что Транд владеет ведовством, и потому я поведал Транду свой сон о битве на хуторе Оспака, о человеке с совиной головой и все остальное.

Транд не прерывал меня, а когда я завершил рассказ, молвил:

— За сколько лее дней до битвы ты видел этот сон?

— Вскоре после того, как ты приехал на хутор, ночью, когда вы со Снорри долгое время пробыли в капище Тора, — ответил я.

— Хотел бы я знать, увидел бы ты это раньше, в капище, при надлежащих условиях, — заметил Транд, словно проговаривая вслух свои мысли. — Некоторым прорицателям везет. Видения приходят к ним так легко, что нужно только найти какое-то спокойное место, закрыть глаза, очистить ум — и видения являются в их сознание. Иным же приходится напиться хмельного или нажеваться дурманной травы, или надышаться дымом священного огня, или слушать и слушать одни и те же священные песни, покуда дух их не вольется свободно в его плоть.

Он встал и пошел туда, где на крюке, вбитом в стену, висели его меч и шлем. Вернулся и показал мне лезвие меча.

— Что это означает? — спросил он.

Руны читались легко, и смысл их был ясен.

— «Сделал Ульберт», — ответил я.

— Ну а это как? — продолжал он, протянув мне свой древний шлем с необычными наглазниками. Он перевернул шлем вверх дном, так что я мог заглянуть в эту железную миску. В центре был насечен простой тонкий крест, каждый луч которого завершался наконечником стрелы, указующим назад, в точку пересечения.

— Это cegishjaLm, — сказал я. — Шлем ужаса.

— Да, — ответил Транд, — но что ты скажешь о метах по краю?

Я вгляделся. Изнутри по краям шлема я увидел черточки. Они почти истерлись, но то были не случайные насечки. Видимые были начертанием рун, другие же не поддавались взгляду. Я провел пальцем по краю, ощупывая их, как научил меня Тюркир. Некоторые оказались рунами, которыми, по словам Тюркира, сейчас уже почти не пользуются. Все же мне удалось разгадать их.

— Не знаю, что это значит, но попытаюсь прочесть, что-то вроде… agmoddenjulhuptfur… но я не уверен.

Транд задумался.

— В Исландии не найдется и полудюжины человек, читающих древние руны, — сказал он. — Это galdrastafir — руническое заклинание. Его начертали на шлеме, как только его выковали, и с этими начертаниями шлем стал оберегом для всякого, кто его висит, оберегом и защитой. Я не променяю этот древний шлем ни на какой нынешний. Кто учил тебя древним рунам?

— В Гренландии, один старик-германец, кузнец по имени Тюркир, он учил меня, как читать и резать руны.

Транд молвил важно:

— Понимать сочетание рун куда важнее, чем знать каждую по отдельности. Очень немногие могут вырезать свое имя, но только посвященные знают начертания заговоров, чар и проклятий. Начертанию рун людей научил Один, нам же остается передавать эти знания от одного человека другому.

Казалось, он принял какое-то решение и, обратившись ко мне так, как если бы я был взрослым человеком, а не четырнадцатилетним подростком, продолжил:

— Величайшие и самые глубокие постижения требуют страданья и жертвы. Ведь Один отдал глаз ради того, чтобы напиться из источника Мимира и постичь тайную мудрость, которая позволяет богам быть. А еще он, надевшись на копье, провисел девять дней на Иггдрасиле, мировом древе, чтобы познать тайну рун. Только через жертву и боль мог он раскрыть свой разум и дух для мудрости. Вот чем мы отличаемся от христиан. Они верят, что душа живет в сердце, мы же считаем, что она обитает в разуме, и когда разум освобождается, дух тоже обретает свободу.

Неразумно я поступил, постаравшись своим знанием рун произвести впечатление на Транда — это возымело болезненные последствия. Собираясь вернуться на свой хутор, он предложил Снорри отпустить и меня с ним, чтобы стал я его учеником в ведовском искусстве. Снорри позвал меня и, глядя своими спокойными серыми глазами, сказал:

— Транд хочет взять тебя в ученики. Я думаю, это пойдет на пользу дару, с которым ты родился и через который, может статься, воздастся тебе за все невзгоды твоего детства. Посему я закрываю для тебя мой дом и отсылаю тебя отсюда.

Так я получил первый урок, давший мне понять, что для обретения знаний и вправду нужно пройти через боль и потери, ибо сердце у меня разрывалось от разлуки с моей обожаемой Халлберой. Годы спустя, давно покинув дом Снорри, я узнал, что она вышла замуж и мужем ее стал человек весьма сподручный — сын соседа-землевладельца, в чьей помощи на Альтинге нуждался Снорри. Супруг ее был человек отменный — уважаемый, с хорошими связями, надежный. И еще он был решительно глуп. И я не сомневаюсь, что Халлбера была с ним счастлива. Последнее, что я слышал, это что у них родилось то ли семь, то ли восемь детей и что живут они на благополучном хуторе в Вестфьорде, а еще — что подыскивают подходящих супругов своим многочисленным чадам. Вспоминая себя — что случается крайне редко — тем юношей, за которого могла бы выйти замуж Халлбера, я задаюсь вопросом, сама ли она, по своей ли воле, ради благоустроенного будущего выбрала себе в мужья сего достойного человека, или в это дело снова вмешался Один, дабы я для семьи Снорри остался всего лишь приятным и кратковременным развлечением их четвертой дочери?

Лето, проведенное мною на хуторе Транда на нагорье за Лаксдалем, стало, пожалуй, важнейшим временем в моей жизни, образовавшим меня. Транд жил бобылем на маленькой усадьбе, состоявшей из одного жилья и сарая по соседству. В его жилище не было никакой обстановки, только два стула, две деревянные койки, железный котел для варки и сковорода с ручкой — он сам на себя готовил, — да несколько больших ларей с припасами, всегда запертых. Стены голые, если не считать нескольких заморских ковров со стран ными рисунками, которые я поначалу не мог понять, да ряда крюков, на которых висело оружие, разные сумы и тряпочные свертки, в которых хранились ведовские принадлежности. В доме был такой порядок, что это изумляло, и в порядке этом выражался характер хозяина. Учитель был замкнут и суров, и понять его было трудно. Думаю, неприветливость его не была умышленной, но когда, собравшись с духом, я задавал какой-нибудь вопрос, ответа порой приходилось ждать так долго, что я пугался, не сморозил ли какой глупости или, может быть, он не расслышал вопроса. Когда же я получал ответ — получал же я его всегда, хотя порой приходилось ждать до следующего дня, — тот был сжатым, точным и ясным. Нескоро я смог привязаться к Транду, но уважал его с самого начала.

Учил он последовательно, терпеливо, основываясь на тех знаниях, которые передали мне Тюркир и Торвалль. Время от времени ему приходилось исправлять их ошибки. Прежние мои наставники порой сами путались в семейных делах асов, а то и я неверно понимал их уроки. Транд сперва привел в некий порядок мои разрозненные знания, потом стал расширять и углублять их, прежде всего знания о главных богах и богинях, асах и ванах, пока не представил мне весь сонм, и это не считая норн, и светлых альвов, и темных альвов, и цвергов, и инеистых великанов, и обитателей иных миров, и ролей, которые они играли в сотворении вселенной.

— Все взаимосвязано, — любил говорить Транд. — Представь себе переплетенные корни Мирового Древа, где один корень свивается с другим, потом дотягивается до третьего и вновь загибается назад и завязывается на себе, и ветви, раскинувшиеся сверху, с которыми происходит то же. И у каждого корня и ветки есть свое назначение. Они поддерживают Иггдрасиль, и они же и есть Иггдрасиль. Вот как оно происходит по древней вере. Когда у тебя есть основные знания, ты можешь двигаться по тропе одного корня или одной ветки, или обернуться и увидеть весь узор.