– Различных теорий сегодня хоть отбавляй. Можешь выбирать себе по вкусу. Все они описаны в книгах для непосвященной публики в духе: «Только вообразите себе… » Например, согласно одной из них, каждая мельчайшая частица каждой секунды существования мира распадается на бесчисленное количество возможных вариантов его развития, которые постоянно множатся и переплетаются, тогда как сознание искусно прокладывает дорогу сквозь это хитросплетение, создавая иллюзию устойчивой реальности.
– Ты уже говорила мне об этой теории, – сказал Стивен. – Я тогда много над ней думал.
– По-моему, она ничуть не лучше старых сказок о бородатом старике на небе. Другие физики считают, что время можно описать в виде особой субстанции, своего рода неосязаемой пыльцы. Есть еще десятки других теорий, таких же беспомощных. Все они придуманы для того, чтобы разгладить несколько морщинок по углам квантовой теории. Математикам, решающим частные проблемы, удается достичь убедительных результатов, но все прочие, великие теоретики, просто гадают на кофейной гуще. То, что у них получается, некрасиво и противоестественно. Но чем бы ни было время на самом деле, наши повседневные, школьные представления о том, что оно линейно, последовательно, абсолютно и течет слева направо, из прошлого через настоящее к будущему, либо неверны, либо отражают лишь малую часть истины. Мы хорошо знаем это по опыту. Час может пролететь, как пять минут, или тянуться, как целая неделя. Время вариативно. Это открыл еще Эйнштейн, который по-прежнему остается главным авторитетом в этой области. В теории относительности время зависит от скорости наблюдателя. То, что одному человеку покажется произошедшим одновременно, для другого распадется на ряд последовательных событий. Не существует абсолютного времени, никакого общепризнанного «сейчас», – но все это ты уже слышал.
– С каждым разом мне становится все понятнее.
– В плотных телах с колоссальным гравитационным полем, например в черных дырах, время вообще может замереть. Краткое появление определенных частиц в камере Вильсона можно объяснить только течением времени вспять. В теории Большого взрыва считается, что время возникло вместе с материей, что одно неотделимо от другого. И в этом часть проблемы: для того чтобы Рассматривать время как что-то цельное, его нужно оторвать от пространства и материи, нужно исказить время, чтобы его исследовать. Помнится, я даже читала, что само строение нашего мозга ограничивает наше понимание времени, подобно тому как восприятие пространства заперто в границы трех измерений. Подобное рассуждение, на мой взгляд, чересчур отдает вульгарным материализмом. И к тому же слишком пессимистично. Но нам действительно приходится связывать себя наглядными представлениями: время в виде текучей субстанции, время в виде сложной оболочки с точками соприкосновения между всеми его моментами. Стивену пришли на память строки, которые он выучил еще шестиклассником:
– Ага, значит, и от ваших модернистов, в конце концов, есть какой-то прок. Я не знаю, что делать с твоей галлюцинацией, Стивен. Физика здесь точно не поможет. Она все еще переживает внутренний разлад. Два столпа, на которых она покоится, – теория относительности и квантовая теория. Первая описывает причинно-следственный и протяженный мир, вторая имеет дело с миром без причин и без протяженности. Можно ли их примирить? Эйнштейну, с его теорией единого поля, это не удалось. Я принадлежу к числу оптимистов, которые, как мой коллега Дэвид Бом, предвидят появление качественно новой теории.
Именно в этот момент разговора Тельма оживилась, и Стивен стал понимать все меньше. Перспектива создания такой теории всегда мучительно манила воображение исследователей: дать ясное описание того, над чем бьются лучшие умы, раздумывающие над проблемами неуловимого, будничного течения времени, осмыслить то, что им удается демонстрировать в своих лабораториях и гигантских ускорителях. На карту была поставлена надежда разрешить дразнящий парадокс и официально обнародовать собственные интуитивные озарения. Сбыться надежде мешало единственное препятствие – высокомерное нежелание натолкнуться на границы собственных интеллектуальных возможностей.
Сперва Тельма была с ним терпелива, и Стивен изо всех сил старался следить за ходом ее мысли. Затем мало-помалу она перестала обращать на него внимание и заговорила о функции Грина, о клиффордовой алгебре и алгебре фермионов, о матрицах и кватернионах. Наконец она окончательно забыла о его присутствии. Теперь она обращалась к своему коллеге-физику, к воображаемой родственной душе. Тельма отвела взгляд от лица Стивена и сосредоточилась на точке, расположенной в метре от его левого плеча, в то время как слова лились неостановимым потоком. Она говорила для самой себя, она впала в состояние одержимости. Тельма рассказывала о собственных функциях и эрмитовых операторах, броуновском движении, квантовом потенциале, скобке Пуассона и неравенстве Шварца. Может, с ней случилось то же, что и с Чарльзом? Стивен смотрел на Тельму с тревогой, колеблясь, не следует ли протянуть руку и дотронуться до нее, попытаться вернуть ее обратно. Но, рассудил он, ведь ей нужно выговориться, рассказать о своих фермионах, неупорядоченности и потоке. И в самом деле, через пятнадцать минут Тельма вернулась из заоблачных далей и снова, кажется, начала осознавать присутствие Стивена. Ее голос потерял монотонную настойчивость, и вскоре она опять перешла к общим рассуждениям, которые он был способен воспринимать.
Ей хотелось, чтобы Стивен разделил ее волнение, с которым она говорила о том, что через сто или пятьдесят лет, а может, и раньше появится теория – или комплекс теорий, – которая включит в себя теорию относительности и квантовую теорию в качестве частных, ограниченных случаев. Эта новая теория будет описывать реальность высшего порядка, высшее основание, основание для всего существующего, нераздельное целое, относительно которого материя, пространство, время, даже само сознание окажутся сложно взаимосвязанными воплощениями, проекциями, составляющими понятную нам реальность. Не так уж фантастично предположение, что однажды появится точное математическое или физическое описание, способное адекватно отразить пережитое Стивеном происшествие. Различные виды времени, а не одно только линейное, рутинное время здравого смысла могут быть осмыслены сознанием с точки зрения этого высшего основания, для которого само сознание будет простой функцией, частным случаем, в свою очередь неотделимым от того, что оно воспринимает, – материи, и того, в чем оно существует, – пространства…
Тельма налила Стивену остатки вина. Когда наука начнет избавляться от иллюзий объективизма вследствие серьезного подхода к проблеме неделимости универсума и благодаря попыткам найти адекватный математический язык для ее описания, а также когда она начнет брать в расчет субъективный опыт, тогда умный мальчик будет на пути к тому, чтобы стать мудрой женщиной.
– Подумай, насколько человечнее и доступнее стали бы ученые, если бы могли принять участие в действительно важных спорах о времени, не воображая, будто им принадлежит последнее слово, – речь могла бы идти о мистическом переживании безвременья, о хаотическом движении времени в мечтах, о вечном моменте христианского воплощения и искупления, о провале во времени в состоянии глубокого сна, о тщательно разработанных временных отношениях у прозаиков, поэтов и фантазеров, о нескончаемом, неизменном времени детства.
Он понял, что слышит отрывок из ее книги.
– И о замедленном времени в состоянии паники, – добавил он к ее списку и рассказал о том, как он чуть не врезался в грузовик и как потом освобождал водителя.
После этого их разговор стал сбиваться и угасать, и лишь когда вечер подошел к концу, Тельма снова вернулась к галлюцинации Стивена, как они стали ее называть.
