"Заодно и пыль сотрет", — махнул рукой я, велел не жрать рыбех и свалил в душ.

К моему возвращению бутыль уже стояла на подоконнике, Кошар сидел рядышком, хвост обернув вокруг пластика, и лапкой поигрывал с водной поверхностью. А меня на столе ждали чай с рогаликами.

— Не жру. И в мыслях не было, — сообщил шерстистый, прижав уши. — Их вообще жрать не безопасно. Вот их потомков… Рассказывай!

Я принялся за пересказ событий, перемежая говорение чаепитием, отчего паузы получались прямо-таки театральные. Пересказал и историю Ханны: не пойдет Кошар трепать об услышанном по дворам. А когда я закруглил историю, где-то под раковиной забулькало, загрохотало, откуда-то снизу выкатился всклокоченный Мал Тихомирыч. Уставился на нас с заревым батюшкой глазами наикруглейшими, и с дрожью в голосе, смешанной с негодованием половина к половине, спросил:

— Ты ж не притащишь в дом чухонский блошарник?! Андрей! Один блохастый хвост от бака помоечного ты уже приволок, довольно!

— Попрошу! — вздыбил шерсть оскорбленный в лучших чувствах овинник. — Отродясь не…

— Ох, не начинайте, — я хлопнул по столу ладонью. — Ваша взаимная приязнь мне известна, можете избавить меня от обмена любезностями. Я не представляю себе соседства с девушкой-лисой в однокомнатной квартире, увольте. А почему чухонский-то?

Честное слово, чем дальше, тем больше эта парочка напоминала мне Митина и Находько: непрекращающейся словесной пикировкой, плавно перетекающей в совместное распитие… Шпала и Джо распивали алкоголь, а эти — хозяйский (мой, то бишь) чай.

— Потому как чухна! — подернулся парадник. — А говаривал, что папенька профессор. У, стыдоба! Кто трубы начищал, кто у кастрюль важничал?

Я потупился, уставившись в чайную заварку на дне чашки, слушая, как читает стихи — снова не своим голосом — Мал Тихомирыч. Встал, раскрошил остаток рогалика в воду. Карасям.

— Пустое это, не стыд ужо не знать старья, — сменил гнев на милость парадник. — Эт я как, значится, о соседстве с кицунэ по-чухонски подумал, аж вскипел.

— Взопрел, так вернее будет, — вернул должок за блохастый хвост Кошар. — А ты оборотницу от Чуди с теми из Ниппон не путай. Одни и скрытны, и просты — зверье о двух личинах. Ты ж про них слова лишнего не услышишь среди людишек, так таятся. А те — хитры и злокозненны. И многосильны. Слава их впереди хвостов бежит. Не сравнивай.

— И ловки, как сто китайцев, — отмахнулся я ругательным по мнению па сравнением. — В вас, двух ворчунах, самое ценное — снотворное действие ваших речей. Пять минут послушаешь — весь день спишь, как отрубленный. Да, звонков не было?

Кошар покачал головой. Странно: мы с ма договорились, что она справляется по телефону о моем здоровье первого числа каждого месяца. Я пропустил звонок: ма выбрала время, когда я пропадал на кладбище. Падая спать, я настоятельно просил овинника разбудить меня любыми методами, если аппарат затрезвонит, а я засплю. Видимо, ма укатила в какую-нибудь экскурсию. Свежий воздух, лаванда, Прованс — чего-то такого ей хотелось в прошлом месяце, возможно, решила развеяться.

— Если будет звонок — буди, — повторил я указание и с чувством выполненного долга завалился спать.

Мне снилось, что я — искра. Я пробегал по старому, сухому, чем-то вымазанному бревну. Я тлел. Тлел, покуда не услыхал зов: тогда я с гулом рванулся к перегородкам, к стропилам, в стороны и ввысь. Я мягко, неотвратимо шел дальше, я ширился, наращивал мощь. Я был аккуратен: зов просил пощадить живых, просил забрать лишь то, что до́лжно.

Я возносился зарницами, я обнимал все здание, мои хвосты изгибались в танце свободы и ярости в вышине. Дышал жаром, опрокидывал гостеприимные стены, несся по коридорам, ласкал гобелены и шторы. Я искал.

Зов вывел меня в зал, к блескучему провалу в нечто чуждое, мерзкое, липкое.

— За-берите-берите-берите! — лился шепот: мне слышались в нем миазмы и хлюпанье скверны. — У-несите-несите-несите!

Я слышал, как стыла в венах людишек кровь, как тряслись их поджилки. У них не было сил противостоять истекающей ужасом пагубе: выламывая ногти, окровавленными пальцами они скребли, царапали раму, они задыхались и тлели одеждами, но продолжали попытки содрать со стены осклизлую мерзость.

— Остановитесь! — прокричал тот, кого я тронуть не смел. — Прочь! Повелеваю разойтись немедля! Ваши жизни дороже зеркала.

Шепот тек, не переставая. Заползая в уши, в ноздри, в души чавкающим холодом. Его питали кровавые разводы поверх отражений подчиненных людишек, питал их страх. Их глаза были мокры от слез, лица черны от гари.

Звон. Треск, бульканье.

— А-а-а-а-а! — отчаянье и ненависть.

Осколки зеркального провала, что разлетелся вдребезги, осыпались у ног разбившего его. Как змеи, они ползли: уколоть, покорить, отравить.

— Мы уходим. Гори!

Вся мощь, что я сдерживал, прорвалась, пронеслась пламенеющим валом по залу. Я был красив и величествен, я несся на пламенных крыльях, я очищал.

Я был — пожар.

— Плохо, — встопорщились усы манула. — Где-то я ошибся.

Я проснулся рывком: сознание еще не до конца переключилось, часть меня с ликованием пожирала ткани и перегородки, сияла и пела в ночи, а другая, обыденно-скучная, утирала пот со лба.

Кошар сидел на подлокотнике дивана, что в расправленном виде служил мне кроватью, а в заправленном бывал едва ли чаще, чем никогда.

— Сон об огне? — вздохнул заревой батюшка. — После прудов к пламени обращался?

— О нем. Обращался. Дважды. Оба раза по язычку пламени вызвал, как на тренировке, — подтвердил я, окончательно вываливаясь в реальность с потными простынями.

Я встал, махом стянул постельное белье. Прямо на пол. Отворил окно и балконную дверь.

— Выходит, сдерживать и проявлять по капле не для тебя, — задумчиво водил глазами Кошар, сопровождая мои мельтешения по комнате. — Придется взять силу полным черпаком, покуда не прорвалась, не захлестнула. Только это не в дому делать следует. Снаружи риск лишних глаз… В загородное владение бы, о высоком заборе да в отдалении. Жаль, не до роскошеств…

— Почему же? — откликнулся я, надышавшись относительно свежим воздухом, стоя на балконе в труселях. — Есть родительская дачка. Минут сорок на электричке. От пляжа далековато, зато лес рядом. Сад там… зарос уже, наверное.

Мы раньше там проводили все лето, я и ма. Па мотался между городом и "тремя соснами" — это на участке у нас растут три здоровые сосны, их не корчевали при постройке дома. Славно было…

— По уму, тебе б на седьмицу хотя бы оставить свой шалман. И заняться тем, что взаправду важно. Раз уж и условия, как обнаружилось, имеются.

— Хм, — я подобрал кучу белья с пола. — Два отгула могу взять. На следующие смены не выйдет, скорее всего, там выходные, а понедельник-вторник должны подписать. Махнем? Там и рыб найдется, куда пристроить.

Манул вальяжно кивнул.

Рассказал овиннику подробности сновидения, пока сооружал себе перекус: яичница, сосиски, крупно порубленные овощи — один фиг все в желудке перемешается. Уточнил момент "зова" — был ли снившийся мне пожар в реальности, и кто его звал? Такой же, как я?

— Град многажды вспыхивал. И опрометчиво думать, что памяти у огня нет: все имеет память. Зола помнит, как была костром. Пепел помнит, как был пожаром. Эта домина вспыхивала трижды: пустяшно и глупо человечишки безобразили. Ну да парадники не зазря поставлены, обходилось малым огоньком. А могло б — как в твоем сне. И позвать пламень можешь не только ты: тот же колдун справится. Не всяк мастак, но бывают, бывают. Но ты бы, Андрей, не за других радел, а за себя думал.