- О-о, гляньте, вот и наш!- засмеялся кто-то из пассажиров, узнав демобилизованного флотского, который как раз ступил на трап, пронеся свою ношу мимо Любы.
Нес он свой груз прямо-таки виртуозно: огромный чувал, топорщившийся от выпиравшей из него картошки, свободно лежит у парня на плечах, руками морячок совсем его не поддерживает. Обе руки гуляют, еще и сигарета для шика зажата в веселых зубах!..
Когда уже отчаливали, морячок возвратился на пароход с трофеем: с пятнистым арбузом невероятных размеров.
Покрупнее, пожалуй, тыквы из плавней. Поднес его Любе:
- Прошу принять!
- Весь?- улыбнулась она примирительно.- Весь не возьму.
- Бери! - подохотил боцман.- В нем же полпуда солнца херсонского!
- Весь не возьму! - повторила Люба.- Разве половину.
Хлопец тут же с размаху трахнул арбузом-гигантом о перила, и, когда арбуз раскрылся, полный солнца степного, хлопец подал большее полушарие ей.
- С "душой" вот бери!
"Душой" oil, Konewro же, называл самую сердцевину арбуза, ту. сладчайшую, без косточек...
Ночью в подводной части парохода приключилась какая-то неурядица, лопасть сломалась или еще что. пришлось долго стоять на воде, ремонтироваться в темноте.
Любу пассажиры видели теперь то тут, то там строго озабоченной, даже встревоженной, однако когда морячок, заглянув в машинное отделение, попытался было дать какой-то непрошеный совет, Любовь Семеновна так отрезала ему, что он уже больше советовать не решился.
В Днепродзержинске опять сбросили часть картошки, трюмы опустели, пароход полегчал и пошел словно бы даже быстрее и веселее вниз, навстречу раздольным степным ветрам.
Остались позади могучие дымы Запорожья.
Постепенно менялся и состав пассажиров. В порту Ленина сошли на берег олимпийцы, которые, как оказалось, были еще только будущие олимпийцы (так они в шутку сказали о себе), а на сегодняшний день пока что - рядовые спортсмены, хотя и возвращаются с каких-то ответственных соревнований, где им выпало защищать честь запорожских заводов. Еще раньше сошли пенсионер с бекасиной дробью в затылке и отягощенный думами профессор с женой. Теперь, кроме бойкого морячка, которому путь лежал до конечной пристани, а потом и еще дальше, из прежних пассажиров на пароходе оставались лишь женщины, сопровождавшие картошку, да лысый пижамник - "проектировщик морей", он держался со степнячками отстраненно, так как после той стычки за обедом до сих пор пребывал с ними в молчаливом конфликте.
Пароход начинало заметно раскачивать: шли Каховским морем, среди открытых просторов неспокойной голой воды. Мглой-туманом затянуло берега, почти исчезли они в затуманенной дали. Ветер, который еле-еле повевал, когда пароход отдалялся от багряных киевских гор, ветер, который совсем утихал, когда судно оседало в камерах шлюзов (а таких камер на Днепре становится все больше и больше), здесь, среди необозримых вод, он, ветер просторов, разгуливался, летел куда-то в бескрайность с ураганной силой, хлещет, свистит, срывает с бурунов белые ошметки пены. Когда откроешь дверь на палубу, бьет в лицо, с силой отбрасывает тебя назад, и просто диву даешься, как только держится там, на мостике, та девушка - помощник капитана.
По бурунам идет судно, сквозь белые вихри кричащих чаек.
- Это уже шторм,- повеселев, обращается к новым пассажирам морячок.Слышите, как скрипит наша посудина? Корыто ведь, а как идем! Классный ход!
Птиц много. Чайки невесомо вьются в воздухе, крыжи проносятся с упругой стремительностью. Пролетят и сядут на седую воду, с судна еле заметны темные точечки меж бурунами, где они, покачиваясь, отдыхают.
Приставать к причалам становилось все труднее. К одному из дебаркадеров, притулившемуся под высоким обрывистым берегом, причаливали особенно долго и трудно.
Вода вспененная, мутная; штормовая волна с каждым ударом обваливает рыхлый чернозем, осыпающийся грунт берега, где, обнажившись, проступали слоями все палеозой и мезозой. Судно на взбаламученных бурунах сразу стало неуклюжим, плохо слушалось звучавших с мостика команд. Носом успели зацепиться, а корму все больше отворачивало в сторону, толкало к оползню размытого берега,- возникала угроза, что судно вот-вот будет выброшено на мель. Надо побыстрее бросать конец от кормы к дебаркадеру, подтянуться, пришвартоваться на глубоком, но кто же его забросит на такое расстояние?
- Шлюпку!- прозвучала команда.
Пассажиры, высыпав на палубные террасы, наблюдали, как матросы торопливо спускают шлюпку, как уже и ретивый морячок, появившись среди них и оттолкнув слишком уж неумелого матросика, с другими оказался в шлюпке, подхватил поданный ему канат и, преодолевая веслами буруны, погнал к дебаркадеру.
Там его ждали, брошенный им канат даже при этом ветре был удачно подхвачен. Вскоре судно пришвартовалось, подтянулось к берегу вплотную.
Шлюпка вернулась к судну, ее подняли лебедкой и вновь пристроили на место. Когда мокрый, омытый волной морячок выскочил на палубу, пассажиры встретили его поздравлениями, и только лысый пижамник, видно, запомнив "комплимент", встретил парня язвительным злорадным смешком:
- Ты хоть заметил, к какому причалу помог ей пришвартоваться?
- А к какому?
- Говорят, жених тут у твоей Любки. Почту ему передала вон через того усатого... Всю дорогу, видать, составляла послание...
В это время прозвучала команда отчаливать.
Оглушенная рыба всплывает из-под парохода. Рыбы густо на воде, двое из речной службы ловят ее с дебаркадера наметками. Увлечены оба, заняты ловлей, выбирают оглушенных язей и карпов, а старший в форме речника, подтянутый, усатый, стоит у перил дебаркадера и философски-спокойным взглядом провожает Любин пароход. Тот отчаливает не спеша, вроде бы и неуклюже, но уверенно.
- Вы ж не забудьте, Григорьевич! Как только вернется он из рейса - ему в руки!- взволнованно кричит с мостика усатому Люба.
- Передам, передам, раз уж написала!- успокаивающе гудит усатый с дебаркадера.- Не разминетесь, хотя воды и много... Счастливый путь!..
Морячок-поклонник, закинув голову, глянул на мостик, и Люба предстала перед ним совсем не такой, как доныне, далекой была в этот миг, прямо-таки недостижимой. Светится, не исчезая, улыбка, предназначенная кому-то другому, не тебе...
И снова простор, и снова ветер...
