Кругом заскрипело, затрещало, загрохотало…

— Двинулся!.. Пошел, пошел!.. — радостно закричали сплавщики и, делая саженные прыжки с дерева на дерево, побежали к берегу, крича на ходу: — Не мешкай, уходи-и-и…

— Жми, жми, милай! Давай, давай, дава-а-а-ай… — кричал вместе со всеми Варакин, и на его морщинистом, немного бледном лице расплывалась радостная улыбка. Подхватив за руку припадающего на ноги Сергея Сергеевича, он крикнул ему: — Попер лесок-то, попер, вот тебе спасибо, выручил, полагается с меня…

— Не за что, Никифорыч, я тут свидетелем был, а распить по такому случаю стоит, ко мне попутно завернем.

— Завернем обязательно, пусть ваши архиповские знают, что сплавщики в грязь не ударят, они… — Андрей Никифорович не договорил, спрыгнул на берег и понесся к баркасу. Увидев застывшего с широкой улыбкой лебедчика, обрушился на него:

— Ты что, парень, ртом ворон ловишь? Мигом исчезай с механизмом за мыс, а то искромсает! — Сложив ладони рупором, Андрей Никифорович закричал, перекрывая шум и грохот:

— Ребята-а-а-а, баркас убирай! Бы-ы-ыстро!

Сплавщики начали спускать баркас за мыс, а Варакин, не чувствуя под собой ног, метался по берегу, стараясь везде поспеть. Сергей Сергеевич сидел в сторонке на камне и с улыбкой наблюдал за ним, зная, что Варакин сейчас забыл и о нем и обо всем на свете, кроме двигающегося леса.

Лес тронулся вначале плотной массой, выпирая на берег, со скрежетом ворочал камни, вспахивал речной грунт. В некоторых местах бревна лезли друг на друга, как льдины в ледоход, бились и ползли на бык, а то поднимались пачкой наверх и тут же с грохотом рассыпались. Люди на берегу возбужденно перекликались, хохотали, размахивали руками. Андрей Никифорович, вспотевший и счастливый, на секунду остановился. Заметив рядом с собой Лаврю, потрепал его по мокрой голове и, точно тот мог не расслышать, оглушительно заорал ему на ухо:

— Пошел! Пошел, Лавря!

— Лавря-то стоит, — отшутился он.

Варакин посмотрел на Лаврю сияющими глазами, вдруг прижал его к себе, крепко хлопнул по спине и захохотал:

— Эх ты, моряк! Просмешник, язви тя в душу. Л-люблю с такими работать. Мы еще покажем, что такое «не везет» и как с ним бороться. Вер-р-рно, Лавря?

— Ну, а с расчетом-то как?

Андрей Никифорович изумленно приподнял брови.

— Я уж и забыл об этом. — Он постоял и, хитровато улыбаясь, начал загибать свои узловатые пальцы по одному: — Отдыхать пойду, когда закончим великие стройки, да поджигателей утихомирим, да… — Он перестал улыбаться и серьезно добавил: — Блажь это моя о расчете-то говорит, а вот увижу, как двинется лесок-то милай, — тут Андрей Никифорович стукнул себя кулаком в грудь, — такое делается, гору еще своротить могу. — Он вскинул па плечо короткий багор, молодецки сдвинул на затылок шапку, не знающую сезонов, и цепкой сплавщицкой походкой поспешил вслед за плывущим лесом. На ходу он отдавал приказания и попутно ругал кого-то.

Возле мыса Андрей Никифорович оглянулся, посмотрел на противоположный берег, где около угрюмого утеса бойко суетились плывущие лесины, отыскал глазами чуть заметные буквы на выщербленном ветрами и дождями граните и сказал:

— До будущей весны… батя…

И снова, как много лет назад, он увидел стремительно летящий по реке плот, а на нем непоколебимо спокойного отца своего, Никифора Варакина, который стоит на середине плота и громко командует:

— Вправо! Вправо! Крепко бей! Крепко бей! Пррра-аворней!

Андрюшка смотрит на быстро приближающуюся скалу, и сердце у него замирает. Широко раскрыты глаза у худых, оборванных мужиков, которые поднимают и опускают тяжелые потеси. Так и остались они навсегда в памяти у Андрюшки — в дырявых лаптях, с жидкими бороденками, не имевшие времени даже для того, чтобы перекреститься перед смертью. У них не хватило силы одолеть бешеное течение. Потеси начали редко и вяло падать в поду, что-то беспомощное, обреченное появилось на лицах мужиков, а скала летела и летела навстречу, хмурая, равнодушная.

— Ы-ы-х, лапотошники, ходили бы за сохой… Леший на сплав тащит… — выругался Никифор и, не переставая командовать, сам схватился за поносный. Дальнейшее Андрюшка помнит как страшный сон. Плот стукнуло о скалу, он встал на ребро, заскрипел и с грохотом рассыпался… Дикие крики понеслись над рекой и тут же оборвались. Кругом Андрюшки желтоватая вода и звон в ушах. Андрюшку кругит, швыряет куда-то, и вдруг он снова видит небо, глотает воздух. Видно, счастливый был мальчишка. Прямо в него ткнулось бревно. Андрюшка судорожно ухватился за него и замолотил ногами по воде. На берегу он нашел своего отца. Река, много лет гонявшаяся за этим ловким и смелым лоцманом, наконец, скараулила его, скомкала, изломала и выплюнула на берег. Он лежит у самой воды в мокрых, окровавленных лохмотьях и, устремив в небо обезумевшие от боли глаза, просит:

— Братцы, добейте! Братцы, ради Христа… — Но на берегу один Андрюшка. Он трясется от холода и сграха:

— Тятя, тятенька, не надо, не умирай… Страшно…

Много лет спустя уральский партизан Андрей Варакин, гонявший по горам колчаковские банды, привязался веревкой за сосну, которая до сих пор стоит на скале, все такая же приземистая и кривая, спустился над водой и выбил на скале надпись. И стоит скала, как памятник лихому лоцману и многим, многим безымянным мужикам, чьи слезы, пот и кровь текли по этой реке.

Андрей Никифорович долго шел молча. Попытался свернуть цыгарку, но табак рассыпался из бумажки, свернутой лодочкой: дрожали пальцы.

На баркасе было тесно, но сплавщики нашли место для Андрея Никифоровича. Когда баркас поплыл, натыкаясь на бревна, сплавщики запели любимую песню:

— Андрей Никифорович, подтягивай! — улыбаясь, крикнул Лавря.

— С вашим братом не затоскуешь, — отозвался Варакин и хрипловатым, но все еще сильным голосом подхватил:

Песня понеслась над рекой, а на горизонте, затушевывая зарю, расплылась кудрявая тучка черного дыма. Это дымил завод, на котором заботливые советские люди спешили выполнить заказ великой стройки.

1952