Дороти огляделась. В оранжерею она после приезда еще не заходила. Ничего не тронуто, только везде густая пыль. Ее старая швейная машинка так и стояла на столе среди хаоса лоскутков, обрезков, выкроек, катушек, банок с красками; и хоть иголка заржавела, но нитка сквозь нее была продета. И еще! Вот они – ботфорты, которые она сооружала той самой, последней ночью. Она взяла один сапог, посмотрела. Сердце слегка защемило. Да, хорошие все-таки вышли ботфорты! Жаль, что не пригодились! Но их ведь можно для живых картин. Для Карла II, например… или нет, лучше вместо короля Оливера Кромвеля – если Кромвель, не нужно мучиться с париком.
Дороти зажгла керосинку, нашла ножницы, взяла два листа упаковочной бумаги и села. Костюмов предстояло сделать гору. Начать, наверное, с нагрудника Цезаря… Всегда все неприятности из-за этих доспехов! Как выглядели доспехи римских воинов? Дороти напряглась и вызвала в памяти статую какого-то идеально героического императора, украшавшего Римский зал Британского музея. Черновую основу из свернутых по грубой выкройке листов, потом обклеить поперек бумажными ленточками, чтобы «стальные полосы», потом выкрасить серебрянкой. А шлема, слава Богу, никакого! Юлий Цезарь всегда носил лавровый венок. Наверно лысины своей стеснялся, как Варбуртон. Так, а наколенники? Носили тогда наколенники? И обувь? «Калиги» это что: сапоги или сандалии?
Дороти погрузилась в раздумья, замерла с ножницами на коленях. Снова напала преследовавшая всю неделю мысль о том, о чем Варбуртон говорил ей в поезде,? какая ожидает ее жизнь, без денег, без замужества.
Тревожила вопросом не фактическая сторона. Это она видела хорошо. Лет десять на положении викария без жалования, затем учительницей в школу. Не обязательно такую, как у миссис Криви, наверное найдется и поприличнее, но, возможно, в школе более корректной отчасти будет даже тоскливее, холоднее. Да, надо смотреть в лицо судьбе, уготованной одиноким и небогатым женщинам. «Старые девы старой Англии» назвал их кто-то. Ей двадцать восемь – возраст подходящий, чтобы вот-вот пополнить их ряды.
Но это неважно, неважно! Чего никогда, хоть тысячу лет им тверди, не вбить в голову всяким Варбуртонам, это то, что все внешние ситуации (и нищета, и скверная работа, и даже одиночество) не важны. Важно, что происходит в твоем сердце. Только один короткий момент, слушая в поезде Варбуртона, она смертельно испугалась нищеты. Но такой страх прошел; это не то, из-за чего стоит страдать. Не из-за этого ей надо крепить мужество и заново всему учиться. Нет, есть вещь более серьезная? пустота, открывшаяся в самой сути существования. Вот год назад она сидела на этом стуле, с этими ножницами в руках, и занималась тем же, что сейчас, однако тогда и теперь два разных человека. Куда же делась забавная барышня, которая в экстазе молилась под летним цветущим кустом и колола себе руку за святотатственные помышления? И где любой из нас, живший в прошлом году? А вместе с тем – вот здесь крылась мучившая загадка – она была и той, прежней. Верования меняются, понятия меняются, но есть какая-то неизменная сокровенная часть души. Вера уходит, но нужда в вере остается.
И если дана вера, как твердо, как прочно ты стоишь. Что тебя обескуражит, если в мире есть ясная цель, которой можешь служить? Вся жизнь освещается ее светом. Никакой душевной усталости, смятения, сомнений, чувства тщетности, никакой притаившейся, подстерегающей бодлеровской хандры. Каждый шаг нужен, каждая твоя минута вплетена в живой узор прекрасного торжества духа.
Дороти задумалась о самой жизни. Выходишь из утробы, проживаешь лет семьдесят, а потом умираешь, истлеваешь. И в каждой частице жизни, не искупленной никакой конечной целью, присутствие уныния и запустения, которые не выразишь, но чувствуешь физически ноющим сердцем. Жизнь, если она действительно кончается могилой, ужасна и чудовищна. Не стоит тут наводить туман. Представь реальность жизни, представь эту реальность в подробностях, а потом скажи себе, что нет ни смысла, ни цели, ни назначения кроме могилы. Ведь только глупцы, ну, и какие-нибудь уникальные счастливчики смогут прямо, бестрепетно взглянуть на это, разве не так?
Дороти поежилась и села чуть прямее. Должен же быть, однако, какой-то смысл, какое-то значение во всем! Не может мир быть случайностью. В происходящем непременно есть причина, следовательно и цель. Раз ты существуешь, значит, каким-то Творцом создан, и раз ты наделен сознанием, Он – сознающий. Получается только так. Он создает и убивает ради Его? непостижимой? цели. Такова уж природа вещей, что этой цели человеку не обнаружить, а если и обнаружить, не понять. Твоя жизнь и смерть, может быть, просто нотка в оркестре, играющем для Его удовольствия. И предположим, тебе не нравится мотив? Она вспомнила об ужасном богохульном бывшем священнике с Трафальгарской площади. Приснилось ей или действительно он возглашал: «А потому со Демонами, с Архидемонами, со всей адской компанией»? Что ж, в конце концов, чья-то нелюбовь к мотиву тоже вплетется в его аккорды.
Мозг ее бился над проблемой, тычась в глухие тупики. Ясно ведь? никакой замены вере нет; не годятся ни языческое преклонение перед стихией, ни примитивные штучки пантеистов, ни религия «прогресса» с прозрением сияющих утопий и железобетонных муравейников. Все или ничего. Либо земная жизнь пролог к чему-то Великому и Разумному, либо кошмар темной бессмыслицы.
Дороти вздрогнула. Рядом слышался шипучий треск, она забыла налить воду в клееварку и клей начал гореть. Схватив кастрюльку, Дороти бросилась по коридору к раковине. Налив воды, вернулась и вновь поставила ковш с клеем на керосинку. Мысленно дала обязательство непременно сделать нагрудник до ужина. После Юлия Цезаря надо еще обдумать Вильгельма Завоевателя. Опять доспехи! Скоро уже бежать на кухню напомнить Эллен сварить картошку. На ужин пюре с тефтелями. Потом записать «памятку» на завтра. Дороти соорудила вчерне две половинки нагрудника, вырезала дырки для рук и шеи и вновь застыла.
На чем она остановилась? Если смертью все кончается, тогда в любых действиях никакого толка. Так, что же из этого следует?
