– Прости, Олириэн, за моё любопытство, но где твоя семья? Она осталась в Нави? – спросила она однажды.

– У зодчих нет ни времени, ни сил на создание семьи, прекрасная госпожа Ждана, – ответила навья, кладя на холст мазки и бросая цепкие, сосредоточенно-прохладные взгляды на княгиню. – Мы отдаём себя делу в прямом смысле этого выражения. Каждое творение забирает частичку души своего создателя, а в последней работе зодчий обретает место своего вечного упокоения.

– Это удивительно, прекрасно и грустно, – молвила Ждана, задумчиво откладывая иглу и устремляя взор за окно, в безмятежную синь неба. – Редко когда встретишь такое самоотверженное служение… Ну, а ежели любовь всё-таки случится? Что выберет зодчий?

– Ежели зодчий будет пытаться совместить работу и семью, пострадает и то, и другое, – сказала Олириэн, смешивая краски. – Я знавала нескольких сестёр по ремеслу, которые всё-таки взяли себе мужей и завели детей. Исход во всех случаях был одинаков: побеждала работа, а семья оказывалась на втором месте. Причём это второе место – не из завидных. Домой зодчий приходит только спать, ибо труд отнимает все силы. Конечно, супруг и дети чувствуют себя обделёнными вниманием.

– У зодчих так много работы? – полюбопытствовала и Лесияра. – Вы постоянно что-то строите?

– Так точно, госпожа, города растут и развиваются, появляются новые. Работой мы всегда обеспечены, – чуть поклонилась Олириэн.

Каким бы напряжённым и трудным ни был её день, она никогда не позволяла себе явиться во дворец в запачканной одежде, с растрёпанными волосами или в раздражённом состоянии духа. Её сапоги всегда сияли, начищенные до блеска чёрной обувной мазью, а если лицо после особенно насыщенного рабочего дня заливала усталая бледность, пускалась в ход коробочка с румянами и краской для губ. Всегда опрятно одетая, приветливо улыбающаяся, образованная, сдержанная и обходительная Олириэн и радовала глаз, и услаждала душу Лесияры своим обществом. И вот настал день, когда она положила на холст последний мазок и с поклоном объявила о готовности картины. В её глазах серебрилась лёгкая дымка грусти, хотя уголки губ и были приподняты в учтивой улыбке.

Холст имел пятнадцать вершков в ширину и двадцать шесть в высоту[24], лицо княгини на нём мягко и одухотворённо светилось мыслью и поражало замечательным сходством с подлинником. При всей щепетильной мягкости и чуткости своей кисти, художница ничуть не польстила Лесияре, и та про себя отметила не без толики сожаления: «Постарела я всё-таки…» Впрочем, хорошего впечатления от работы навьи это не испортило, и княгиня от всей души поблагодарила её.

– Одарённость твоя просто ошеломляет, Олириэн, – сказала она. – И в который раз заставляет горько сожалеть о том, что наши народы воевали.

Ждана с янтарно-тёплой улыбкой также похвалила картину, после чего показала, чем она занималась всё это время: с льняного платка на Лесияру глянуло её собственное лицо, вышитое умелой и любящей рукой. По точности сходства вышивка ничуть не уступала работе навьи.

– Ладушка! – поразилась княгиня, целуя жену. – Ну, ты и искусница! Надо же… – И шутливо обратилась к художнице: – Посмотри, Олириэн, ведь вышло не хуже, чем у тебя!

Высокий чистый лоб навьи не омрачился даже тенью ревности или зависти – она осталась ясной и светлой, как летняя заря.

– Превосходно! – воскликнула она, просияв блеском искреннего восхищения в улыбающихся глазах. – Просто превосходно, госпожа Ждана! Преклоняюсь перед твоим искусством.

Картину было решено повесить в Престольной палате, а вышивку – в супружеской опочивальне. После ужина Ждана пошла готовиться ко сну, а княгиня с гостьей решили насладиться прогулкой в вечернем саду, окутанном зелёной дымкой первой листвы и пропитанном густо-розовой грустью косых закатных лучей. Лебеди на пруду чистили пёрышки, приподнимая белые опахала крыльев, и над водой был разлит нерушимый, уютный покой. Ветерок колыхал поникшие космы ив и полы чёрного кафтана Олириэн, спускавшиеся позади складками наподобие широкого птичьего хвоста, а солнце сверкало на голенищах её сапогов праздничным глянцем. Такой покрой одежды шёл навье как нельзя лучше, подчёркивая изысканную прямоту её осанки и изящество очертаний спины.

– Государыня, – молвила она, останавливаясь и глядя на лебедей со сгустившейся под ресницами закатной мечтательностью. – Быть может, будет дерзостью с моей стороны сказать, что я испытываю к тебе не только глубочайшее уважение и не только преклоняюсь перед тобой как перед величайшей и справедливейшей из правительниц. Наши встречи стали для меня своего рода… потребностью сердца. Свет твоей прекрасной души превратился в мою путеводную звезду. Я люблю тебя, государыня. О нет! – Пальцы навьи приподнялись сдающимся, обезоруженным движением. – Не хмурься, госпожа. Мои чувства не имеют ничего общего с грубыми телесными позывами. Они дарят мне крылатую силу, позволяя успевать вдвое больше. Я не потревожу твоего душевного покоя назойливыми признаниями, не оскверню священных уз твоего брака наглыми посягательствами… Позволь мне любить тебя просто так – чисто, с почтением и восхищением, посвящая тебе каждый свой день, каждый успех и каждую радость, вдохновляясь воспоминанием о твоей благосклонной улыбке.

Из груди Лесияры вырвался вздох. С самой первой встречи она испытывала к навье нарастающее сердечное тепло, выделяя её среди прочих и невольно ощущая, как в душе поднимает головку бутончик улыбки. Сближение было неизбежностью, как единство звёзд и луны, как притяжение пера и бумаги, но ничего, кроме слов «друг мой» княгиня написать при этом не могла.

– Мне тоже стали дороги наши встречи, Олириэн, – проговорила она. – Теперь, когда картина готова, мне даже жаль, что «часа живописи» больше не будет. Но, без сомнения, впереди у нас иные встречи – на строительстве нового города и на улицах восстанавливаемого Зимграда. И здесь, дома, тоже. Ты всегда будешь моей желанной гостьей и другом. Двери моего дома открыты для тебя день и ночь. Твоё признание тронуло мне сердце и заставило немного опечалиться…

– О, госпожа, я не хотела печалить тебя, – огорчённо нахмурилась Олириэн, завладевая рукой княгини со сдерживаемым пылом.

– Это светлая грусть, – улыбнулась Лесияра.

– Прости, если смутила тебя. – Навья согрела руку княгини теплом губ и дыхания, потом добавила с озорной белозубой улыбкой: – Пусть тебя утешает хотя бы то, что работа для меня всё-таки на первом месте!

Ладонь выскользнула из ладони, но две улыбки остались связанными единой невидимой нитью. Оторвавшись от Лесияры, Олириэн ушла в конец моста, постояла там немного, развернулась и стремительно направилась навстречу княгине с таким решительным выражением на лице, что та слегка опешила, не зная, чего ожидать. Поравнявшись с Лесиярой, Олириэн сорвала с себя шляпу, подхватила белогорскую правительницу на руки и закружила.

– Люблю тебя, госпожа… Люблю, люблю, – повторяла она с искрящейся хмельной поволокой в глазах.

– Олириэн, что ты делаешь?! – воскликнула Лесияра с приглушённым от смущения смехом. – Поставь меня немедленно! А ежели кто увидит?

– Прости… Прости, государыня, – быстро прошептала навья, отпуская её. – Больше этого не повторится, клянусь. Я больше словом не обмолвлюсь о своих чувствах, обещаю. Это было в первый и последний раз. Но я счастлива, госпожа! Я безмерно счастлива и благодарю судьбу за твоё существование в моей жизни. Да продлят боги твои дни, несравненная повелительница.