Там она застала знакомого золотоволосого воина, который стоял перед Невзорой коленопреклонённый и взирал на неё с восхищением, а та с хмурым недоумением смотрела на него сверху вниз. Воистину, тут было отчего испытывать восторг: великолепное нагое тело черноволосой женщины-оборотня дышало гибкой и стремительной силой, взъерошенная густая грива обрамляла благородно-суровые черты лица, которые не портил даже шрам.

– О изумительная повелительница леса! Позволь приникнуть к твоим стопам, – разглагольствовал навий. – В нашем мире принято почитать женщину, как вершину божественного творения… Ты – самое прекрасное, совершенное создание, которое я когда-либо видел.

– Да будет тебе языком-то молоть, – хмыкнула Невзора недоверчиво, прикрывая собой Светланку, которая с бесстрашным любопытством выглядывала из своей огороженной кроватки. – Мягко стелешь, чужестранец, да не жестковато ли спать будет?

– Не совсем понимаю тебя, госпожа, но внимаю твоим словам, как благословенной мудрости с небес! – витиевато плёл свои речи воин.

Цветанка, поигрывая выдернутым из столешницы кухонным ножом, подошла и встала так, чтобы видеть лицо этого негодяя.

– Какого лешего ты здесь делаешь? – рыкнула она.

Воин, не поднимаясь с колен, почтительно склонил перед нею голову.

– Позволь для начала представиться, госпожа. Моё имя – Ойхерд. Не ведал я, что это твоя деревня, поэтому ещё раз приношу свои извинения за ущерб и оскорбление, нанесённое тебе лично. Я пришёл, дабы в меру своих возможностей возместить тебе убытки. Прошу тебя, прими от меня эти дары.

С этими словами навий указал на сундук, стоявший возле лавки. Цветанка откинула крышку, и в её воровские глаза соблазнительно и жарко сверкнули золотые монеты, насыпанные вперемешку с разнообразными драгоценностями: были тут и жемчуга светлые, и яхонтовые ожерелья, и обручья с алыми, как вишня, лалами… С губ Цветанки сперва сорвался ошеломлённый присвист, но в следующий миг она нахмурилась.

– Награбленным добром со мною рассчитаться хочешь, пёс поганый? – сквозь зубы процедила она, приставляя острие ножа к гладкой, сильной шее воина. – Ну-ну… А убирайся-ка ты отсюда вместе со своим кровавым золотишком, не надобно мне от тебя ничего! Никакие богатства не способны возвращать отнятые жизни и вливать кровь обратно в жилы!

– Не гневайся, госпожа, молю тебя! – воскликнул Ойхерд. – Как мне успокоить твоё сердце, как загладить вину? Ну… Ежели хочешь, сделай со мною то, что я сделал тебе.

Ойхерд протягивал Цветанке тот самый кнут, которым он сёк её до крови. Воровка подняла глаза и встретилась с взглядом Невзоры, в котором сквозь угрюмый мрак пробивался блеск насмешливых искорок.

– Думаю, следует хорошенько проучить этого красавчика, – молвила она, кривя уголок губ язвительной излучинкой.

– Не в том беда, что ты попортил мне шкуру, – с жгучим угольком боли у сердца сказала Цветанка. – Мне плевать, всё уже зажило. Беда в том, что твои воины много людских жизней зря отняли. За них ничем не отплатить. Даже твоей жизни будет мало.

– Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок, – решительно проговорила Невзора, беря у навия кнут. – Давай-ка, добрый молодец, иди во двор. Там ты своё и получишь.

Ойхерд покорно вышел из домика, где на глазах у своих носильщиков разоблачился от доспехов, разделся по пояс и подставил под кнут широкую спину. От Цветанки не укрылся оценивающий взгляд Невзоры, которым она окинула этого породистого самца, прежде чем нанести первый удар.

– Хорош, мерзавец, – усмехнулась женщина-оборотень. – Даже бить жалко. Но ты это заслужил, гадёныш.

Ойхерд вынес наказание стойко: ни один крик не сорвался с его прикушенных губ, только вздрагивали его богатырские плечи, покрытые литыми полушариями мышц, да сдвигались от боли лопатки под хлёсткой «лаской» чёрного языка кнута. Удар свистел за ударом, и спина навия покрывалась сеткой алых рубцов. Кровь змеилась струйками из лопнувшей кожи, а Цветанка, испепеляя воина пристальным взглядом, ждала хоть одного стона, хоть маленькой слабины. Напрасно: навий лишь стискивал челюсти и зажмуривался, но ни разу не пикнул. Когда затуманенный болью взгляд его светлых глаз устремился на Цветанку, та не выдержала и отвернулась в сторону.

– Я всё стерплю, госпожа, – проскрежетал он белыми зубами. – Пусть льётся моя кровь: только ею я могу смыть твою обиду.

Пальцы Цветанки яростно вцепились в мягкое золото его волос, рассыпанных по плечам.

– Мне не себя жаль, ублюдок. Мне детишек жаль, которых ты осиротил, – прошипела она, приблизив оскал своих клыков к его покрытому испариной лицу. – Баб жаль, которых ты вдовицами сделал.

А Невзора, похоже, находила в избиении Ойхерда своеобразное удовольствие. Её ноздри хищно вздрагивали и раздувались, зубы кровожадно белели из-под нервно приподнятой верхней губы, а холодные глаза мерцали колюче-сладострастным блеском. Неприятно поражённая, Цветанка смогла только врезать навию в челюсть со всего маху. Тот не удержался и упал на локоть, но даже не подумал дать сдачи, приняв удар безропотно.

– Да, госпожа, ты безмерно права, – сказал он.

– Заткнись! Мне противно твоё баранье блеяние, – презрительно сплюнула Цветанка, отходя в сторону.

Невзора тем временем свернула кнут и отшвырнула его; её грудь под занавесью чёрных спутанных волос возбуждённо вздымалась, а в изгибе рта проступало торжество. Изящно изогнув спину, она склонилась над Ойхердом и заставила его подняться на ноги.

– Идём-ка в лес, – молвила она с приглушённой хрипотцой. И добавила: – Цветик, пригляди за сыном, пусть за нами не бегает.

Цветанка, опустошённая и охваченная горьким безразличием, уже не смотрела на них. Она подкатила тележку поближе к дому и принялась раскладывать привезённые припасы по местам: муку и пшено – в кладовку, репу и яблоки – в прохладный погреб. Часть снеди могла пострадать от крыс и мышей, но вредных грызунов уже неплохо наловчился гонять Смолко – тоже своего рода охота, как раз ему по плечу.

Начал накрапывать дождь. Невзора с навием вернулись из леса: женщина-оборотень плыла павой, растомлённая, с умиротворением на лице и с прилипшими к испачканным коленям листочками и травинками. У Ойхерда была в грязи вся его избитая спина, и Невзора окатила его водой из ковшика.

– Ничего, заживёт, как на Марушином псе, – усмехнулась она, похлопав воина по сильному плечу и выдав ему свою старую рубашку – чтоб кровь впитывалась. – Езжай, дружок, да коробок свой забирай: ни к чему нам чужое добро.

– Отвергнутое подношение – не дарованное прощение, – опечаленно молвил Ойхерд. – Я потеряю благоволение Маруши…

– Езжай, езжай, не задерживайся.

Цветанка больше не удостоила его ни одним словом. Воины помогли Ойхерду надеть доспехи, и он забрался на сиденье. Навии погрузили на крышу сундук, подхватили носилки за жерди и растворились в шелесте дождя.