В лесном домике стало на одного обитателя больше – в тесноте, да не в обиде. Свемега без дела не сидела – помогала шить и украшать чуни на продажу, участвовала в домашних хлопотах. А когда белыми змеями завился первый позёмок, она ощутила признаки того, что скоро придётся плести из ивняка колыбельку. Прикинули, высчитали: пополнение семейства ожидалось в будущем зареве либо в первые дни осени.

Зиму скоротали, пришла весна и махнула щедрым рукавом – пробились навстречу окрепшему солнышку первые цветы: сон-трава в серебряной пушистой «шубке», колокольчатый подснежник, жёлтый весенник, белоцветник с золотыми пятнышками на кончиках лепестков, синеглазый барвинок, лиловые кукушкины слёзы, белая ветреница, душистый скромный ландыш. Любо-дорого стало гулять по лесу, вдыхая напоенный цветочным хмелем ветер, да вот только с кем? Шелохнулось в груди у воровки пробудившееся от зимней спячки сердце, но тут же разлилась по жилам туманная грусть. Притаившись за деревьями, подглядывала она издали за девушками из Зайково; те весёлыми мотыльками порхали по лужайкам и с песнями плели первые весенние венки, а сердечки их стучали в ожидании любви. Не осмеливалась Цветанка выйти им навстречу из леса, любовалась издали.

Серебряным колокольцем звенела в лесу песня кудесницы Светланки, и там, где ступала её ножка, распускались в мгновение ока новые цветы. С тягучей, как медовая нить, тоской кралась следом за нею Цветанка, сама не понимая своих чувств: то слеза едко наворачивалась, скребла под веками, то улыбка трогала уголки её губ. Сев под деревом, она в смятении запустила пальцы в пёстрое, душистое лесное разноцветье.

– Цветик, ты чего тут грустишь? – Родной голос коснулся сердца росяной капелькой, и Светланка в голубом, расшитом золотыми листиками наряде опустилась рядом на траву. – Весна же!

– Сама не знаю, моя радость, – проронила воровка, любуясь солнечным золотом на её ресницах и нежась в ландышевой свежести её близкого дыхания. – Не могу найти, куда себя девать, куда сердце своё непутёвое пристроить.

Пальчик Светланки нежно поиграл с прядями её волос, и – чудо! – из взъерошенной копны показалась, удивлённо раскрываясь, голубая чашечка барвинка. Дуновение – и вся голова воровки-оборотня зацвела, превратившись в живой венок.

– Ты что творишь! – Цветанка затрясла волосами, вычёсывая пальцами незваных гостей, невесть откуда взявшихся. Те падали, белея чудесно мерцающими, чистыми корешками. – На земле цветы выращивай, а на голове моей им разве место?

Светланка, раскатываясь хрустальным смешком, подбирала барвинки и пристраивала их в траву, а те волшебным образом тут же принимались в рост. Невозможно было оставаться во власти угрюмости, когда звуки этого смеха стучались в сердце, щекоча его мотыльковыми крылышками, и Цветанка не смогла удержаться от широкой, во все клыки, улыбки.

– Ну вот, повеселела. Другое дело! – Светланка ткнулась носом ей в щёку, жмурясь ласковым котёнком.

Их лесное уединение нарушил шорох. Цветанка насторожилась, тело подбросила с травы привычная пружинистая готовность. К ним, шатаясь, брёл тощий и взъерошенный Марушин пёс; он еле переставлял заплетающиеся лапы, а из его пасти вырывалось тяжкое, загнанное дыхание. Зверь измученно лёг на траву, и взгляду Цветанки открылась обширная зияющая рана у него на боку.

– Я помогу тебе! – Светланка бросилась к нему прежде, чем Цветанка успела её предостеречь.

Тонкие, подснежниково-белые пальчики легли на багровый раскрытый зев раны и осторожно сомкнули его края. Золотые искорки-букашки забегали, засуетились, сшивая распоротую плоть, точно крошечные портные, и та на глазах срасталась.

– Ну, вот и всё, ты здоров, – сказала Светланка. – Ты, наверно, голоден? Пойдём с нами, я тебе пирогов дам.

Цветанка хотела сказать, что неосмотрительно приглашать в дом кого попало, но порыв сострадания девушки-кудесницы был столь же силён и всеобъемлющ, как дыхание весенней земли, как порыв предгрозового ветра. Изумлённый оборотень сперва сел, а потом, почуяв прибывшие силы, поднялся на все четыре лапы. Он поплёлся за Светланкой, точно приблудный пёс, а Цветанка не могла отделаться от смутно-тревожной тяжести на сердце.

Невзора, трудившаяся на крыльце над новой парой чуней, нахмурилась при виде гостя, а тот, перекинувшись в человека, сказал:

– Не признала меня, сестрица?

Брови женщины-оборотня вздрогнули, а потом ещё пуще насупились.

– Гюрей? Ты ли?

– Я, я, – хмыкнул тот. – Ранен я был, а вот эта чудодейка меня исцелила и на пироги позвала. Что, прогонишь прочь?

– Отчего же, – выпрямляясь и откладывая работу, молвила Невзора. – Заходи, коли зван, братец.

Вскоре гость сидел за столом в её рубашке и жадно уплетал пироги с сушёными грибами. Сколь высока, статна и ладна собою была Невзора, столь же приземист, кривоног и сутул был её брат; набивая полный рот и роняя крошки, он зыркал вокруг себя глубоко посаженными, недобрыми и нелюдимыми очами. Лицо его заросло чёрной волнистой бородой, волосы падали на плечи нечёсаными, немытыми космами, то и дело он ловил на себе блох и чесался.

Невзора, казалось, не слишком обрадовалась родичу. Спросила только:

– Тебя-то как угораздило Марушиным псом стать?

– А твой коготок, сестрица, своё дело сделал, – отвечал тот, протягивая руку за новым пирогом. – Помнишь, как ты пришла домой и мёртвую Ладушку на порог положила?

Брови Невзоры мрачно нависли над потемневшими глазами, в которых горько плеснулась память.

– Как же такое забудешь, – пробормотала она. – Всей семьёй меня гнали. А ты, братушка, вилами в меня тыкал… – Пробежав пальцами по шраму, она скривила губы в невесёлой усмешке. – Не захотел ты поверить, что сестрицу любимую я не убивала. Яростней всех гнал.

– Радуйся, отомстила ты мне, – буркнул Гюрей.

– И тебя выгнали? – Невзора смотрела на брата устало, без тени злорадства.

– Сам ушёл, – кратко ответил он. – Матушка горя не снесла – померла в тот же день. С тех пор скитался, жил бродягой-бирюком.

Отряхнув крошки и поклонившись, Гюрей засобирался уходить, но Светланка принялась добросердечно уговаривать его остаться.

– Это уж как сеструха решит, – сказал тот. – Я в своё время её не пожалел, от неё тоже милосердия не жду.

Брат и сестра сверлили друг друга мрачными взглядами; рядом они смотрелись, как стройная сосна и кривой дуб.

– Нет мести в сердце моём, – проговорила наконец Невзора. – Хоть и тесно у нас, а невестка моя Свемега скоро родит, а всё ж оставайся, коли желаешь. Только пропитание себе будешь добывать сам.

– Не обременю вас, не беспокойся, – блеснул Гюрей колкими искорками в глубине пристально-тёмных зрачков. – Сам прокормлюсь, а спать и в сарае могу, коль в доме тесно. Лишь бы крыша над головой была, чтоб в непогоду схорониться.