— Честно говоря, — сказал Донат, — я не очень понял, что вы предлагаете.

— Закрыть институт, ибо он неугоден Творцу.

— Чтобы поставить точки над i, скажу, что я недостаточно компетентен и не могу принимать такое решение. А начальства сейчас нет. Но я, исключительно в познавательных целях, хотел бы знать, почему, скажем, завод по сборке атомных бомб Творцу угоден, а наш, сугубо мирный, институт необходимо принести в жертву.

— Не нужно иронизировать, — обиделся Ронинсон. — Неужели вы не понимаете, что все ваши альтернативные миры не имеют к реальности, созданной Творцом, никакого отношения?

— Объясните, — предложил Бродецки и поглядел на часы: до обеда было еще сорок минут, посетителей сегодня не густо, почему бы и не послушать этого Ронинсона? В конце концов, разве не входит в его, Доната, обязанности предоставлять в распоряжение посетителей Института кабину для погружения в альтернативный мир и присутствовать при этом, чтобы снимать объективные показатели и остановить сеанс в случае опасности для здоровья? И если Ронинсон желает провести отведенные ему по программе полчаса не в кабине перемещений, а в холле под пальмой, то это его личное дело, не так ли?

В сущности, аргумент Ронинсона был прозрачно ясен. В Торе сказано, что Творец избрал народ свой и дал ему землю Израиля в вечное пользование. Один народ. Одну землю. Творец выбрал сам и не оставил людям альтернатив. Так?

— Так, — сказал Бродецки, вовсе не желавший опровергать волю Господню, но уже понявший, куда клонит посетитель.

— Теория Штейнберга утверждает, — продолжал Ронинсон, — что в мире во все времена осуществлялись обе альтернативы: и та, что выбрали вы, и та, что вы не выбрали. Значит ли это, что выбор Моше — войти в землю Израиля,

— не единственный? И что в мире реально существует иная возможность — когда народ не послушался Моше и не вошел в землю Ханаанскую? И даже возможность, когда сам Моше отказался от своего выбора, нарушив волю Творца? И больше того: каждый из людей, осуществляя выбор, создает во Вселенной, как вы утверждаете, альтернативный мир, и в этом мире — свой Израиль? И в бесконечности альтернативных миров, созданных во Вселенной со времен Авраама, существует бесконечное число Израилей? Все это просто нелепо! Ибо создавать миры может только Он, а множество Израилей даже помыслить нельзя, поскольку Творец дал нам землю эту в единственном числе!

Подумав, Бродецки вынужден был признать, что противоречие действительно существует. А что он мог делать? Отнекиваться, утверждать, что не понял аргументацию? Донат был честным человеком и признал: если прав Ронинсон, то все, что происходит в Институте Штейнберга суть не более чем галлюцинации, что, кстати, тоже противно воле Творца. Короче говоря — либо Творец, либо наука, обычное дело.

— Я даже и не знаю, что вам предложить, — пробормотал Бродецки. — Даже если вы сами прошвырнетесь по вашим альтернативным реальностям, то, вернувшись, будете утверждать, что это всего лишь галлюцинации…

— Безусловно, — твердо сказал Ронинсон.

— Боюсь, что наши позиции полярны, и общего языка нам не найти.

— Поэтому я и требую закрытия Института, — кивнул Ронинсон, — многое можно простить людям, не соблюдающим мицвот, но когда они начинают тиражировать землю Израиля…

Бродецки встал. Ему казалось, что разговор окончен. Аргументы посетителя были ясны и любопытны, к общему знаменателю прийти не удалось, значит — до встречи в лучшем из миров. Ронинсон встал тоже.

— Есть лишь один способ доказать вам, что вы неправы, — сказал он.

— Какой? — рассеянно спросил Донат, мысленно уже видевший себя в кафетерии. Потом он неоднократно проклинал себя за этот вопрос, сорвавшийся чисто механически — у него вовсе не было желания продолжать диалог.

— Предположим, что ваш Штейнберг не ошибся. Предположим, что в мироздании, каким его задумал Творец, реально осуществляются все возможные альтернативы. Как совместить это с совершенно очевидным фактом, что земля Израиля одна, и никакой альтернативы у нее нет?

Ронинсон повторял этот вопрос уже четвертый раз. Они сидели в институтском кафетерии, здесь было прохладно, однако, на странного посетителя все оборачивались.

— Я думаю, что никак это не совместить, — также в четвертый раз отвечал Бродецки. — Поймите, Михаил, вот я вам рисую… Видите, эта линия

— наш мир. Вот в этой точке вы принимаете какое-то решение. Скажем, заказать или не заказать кофе. Заказать? Хорошо. Гверет, од паамаим кафе, бэсэдэр? Ну вот, решение принято, и линия раздвоилась. Вот на этой линии мы с вами и с кофе. А вот на этой — мы с вами, но без кофе. На обеих линиях мы с вами, и на обеих, естественно, Израиль. Но это уже разные миры, и развиваться они теперь будут по-разному. Как же в двух разных мирах может быть один и тот же Израиль? Да, отличия могут оказаться пренебрежимо малыми, но они есть. Как вы не хотите понять?

— Я понимаю. Понять не хотите вы. Что бы вы ни рисовали, какое это имеет значение по сравнению с тем, что Творец дал нам одну землю и один раз?

— О Господи…

— Минутку, — сказал Ронинсон. — Я знаю, как нам решить этот спор. Все очень просто. Допустим, я хочу уничтожить эту землю. Мою землю — Израиль. Я делаю это. Значит, образуются две линии — по-вашему. На одной Израиль есть, на другой его нет. Если это так, то правы вы. Но поскольку этого просто не может быть, то такой опыт безусловно докажет, что весь ваш Институт — чепуха.

— Надеюсь, вы это не серьезно?

— Что? Уничтожить Израиль? Почему нет? Я-то знаю: что бы ни делал я или кто угодно, включая любого арабского диктатора, с землей Израиля ничего случиться не может. С нами, евреями, да — такой уж мы народ. Не стали менее жестоковыйными с тех давних времен. Но земля эта дана Творцом и…

— Понял, понял… Теоретически согласен. Практически не получится. Вы что — хотите взорвать здесь атомную бомбу? Сами сделаете? Я прошу не забывать — ведь проверить вашу идею мы сможем только в том случае, если вы лично займетесь уничтожением Израиля. Эль Заид не в счет — это его альтернативы, а вы сможете побывать лишь в тех мирах, которые создаете сами.

— Знаю, — сказал Ронинсон. Он все больше воодушевлялся, даже улыбаться начал, растеряв мгновенно всю свою видимую суровость, и Бродецки с удивлением обнаружил, что посетитель становится похож на студента-физика, которому неожиданно пришла в голову блестящая идея нового эксперимента.

— Ну, раз знаете, так что же мы тогда обсуждаем? — резонно спросил Донат.

Вот этого вопроса задавать не стоило. Ронинсон встал и сказал с церемонным поклоном:

— Очень приятно было познакомиться. Беседа оказалась очень плодотворной. Теперь я знаю, что нужно делать.

— Чтобы уничтожить Израиль? — спросил Бродецки.

— Чтобы доказать, что это невозможно, — отрезал Ронинсон и вышел.

В последующие две недели не произошло ровно ничего. Жара немного уменьшилась, и количество посетителей в Институте, соответственно, возросло. Донат дежурил теперь по вечерам и занимался обработкой данных, накопленных за время дневных посещений. Попадались весьма любопытные случаи. Бригадный генерал из Соединенных Штатов, специально приехавший в Израиль, чтобы побывать в Институте, решил, например, посетить мир, в котором не произошло американо-китайского конфликта. Оказывается, именно он, в сущности, этот конфликт спровоцировал, когда был начальником военной базы на Филиппинах. И хотел теперь знать, каким бы стал мир, если бы в то злосчастное утро 2018 года он не поднял по тревоге звено F-16 и не бросил на перехват китайского МИГа. Запись была четкой, генералу удалось попасть в желаемую альтернативу с первой попытки, и ничего хорошего для себя лично он там не обнаружил: снятие с должности, трибунал, добровольный уход в отставку, тихая ферма в Техасе, старость и воспоминания о неслучившихся победах. Генерал покинул Институт, уверенный в том, что решение атаковать было правильным. Зачем ему тихая сельская старость? А зачем тебе, — подумал Бродецки, — тринадцать тысяч погибших в этом конфликте, вызванном твоей уставной бдительностью? Для них-то уже нет и не будет никаких альтернатив, и почему, черт побери, тебе на это плевать?