Ваче открыл глаза и зачем-то смерил расстояние от окна до купола Сиони и до султана, восседающего на нем. До купола было недалеко. Хорошо обученный и сильный воин мог бы достать до него смертоносной стрелой. Но где достать стрелу и где взять силу? Раненый оглядел зал и не увидел ничего, кроме кистей и красок, разбросанных там и сям. Но он вспомнил, что на месте, где он упал, должны были остаться его лук и колчан, потому что они были у Ваче до того, как он потерял сознание, до того, как Цаго затащила его в эти палаты.

И точно – колчан и лук. И одна-единственная стрела в колчане. Одна, не израсходованная на врагов стрела, она может сразить самого главного врага, и, значит, она одна сейчас стоит всей страны и всего грузинского войска.

Надо было теперь доползти до лестницы, а потом снова подняться наверх и добраться до окна. А добравшись до окна, нужно было собраться с силами и метнуть эту единственную стрелу, и докинуть, и попасть в цель. Хватит ли на все это сил у истекшего кровью Ваче? Должно хватить.

Каждое движение приносило нестерпимую боль, от каждого движения темнело в глазах. Шаря рукой по стене, Ваче кое-как спустился вниз на лестницу. Но это было легко по сравнению с карабканием обратно наверх. Липкая испарина выступила на лице и по всему телу, в горле пересохло, как будто он много дней не пил.

Должно быть, прошло немало времени, пока Ваче ходил за луком. Народ на берегу поредел, хотя по другую сторону моста прибавилось немного. Султану, должно быть, надоело это ужасное зрелище, или он уже насытился кровью – трон был пуст. Восседавший на троне спокойно спускался с купола Сионского храма на землю. Святыня попрана, народ унижен, чего же ему еще?

Ваче сделалось досадно, что он упустил такую хорошую возможность. Но все равно надо успеть собраться с силами, пока султан не скрылся из глаз. Скорее, скорее опереться спиной о косяк окна, напрячься, собрать все остатки сил, все, что можно. Одна-единственная стрела. Вот султан спустился на землю. Ему подали белого, как летнее облако, коня. Вот конь заржал. Нужно еще больше сил, чтобы стрела достигла цели, еще больше, еще… Еще…

В то мгновение, когда Джелал-эд-Дин коснулся стремени, стрела со свистом прорезала воздух. Стрелявший не увидел ее полета, потому что снова лишился сил. И хорошо, что не видел, – огорчился бы, что все-таки дрогнула рука, привыкшая больше к кисти, чем к луку. Стрела вонзилась в белого коня султана, около самого уха. Конь жалобно закричал и упал на передние колена. Султан успел соскочить, и его плотным кольцом окружили верные мамелюки.

Султан глядел, как умирает его белый конь, свидетель и участник его величайшего поражения и его величайшей победы. Конь плакал, слезы катились из огромных выразительных глаз. Плакал и султан. Но недолго. Джелал-эд-Дин закусил губу, отвернулся и быстро пошел прочь, окруженный все тем же плотным кольцом охраны.

Смерть белого коня Джелал-эд-Дин понял как дурное предзнаменование. Если бы в боях за Тбилиси грузины уничтожили половину султанова войска, он и то не печалился бы так сильно. Не для этого он берег и лелеял своего любимого коня, не для этого содержали его в лучшем стойле, кормили лучшим кормом, не смели ударить или оседлать. Джелал-эд-Дин ждал победы. На этом коне в сладостный час победы он мечтал въехать в родной Ургенч и в Самарканд.

И вот теперь, когда судьба, кажется, повернулась к султану лицом, когда повсюду разнеслась весть о его первой большой победе, его любимец пал так бесславно. Никогда не увидит он Хорезма, никогда не ударит копытом о священную землю дедов и отцов. Может быть, и самому султану написана такая же бесславная смерть на чужбине, может быть, и ему не видеть родных земель и родных городов, может быть, и он однажды неожиданно будет сражен и погибнет, не сведя счетов с проклятым рыжим врагом.

Весь гнев султана обрушился на покоренный город. Мало крови было пролито на его камни, мало было огня. Султан приказал оцепить все улицы, обыскать каждый дом и, если убийца коня не будет найден, сжечь весь город, чтобы не осталось камня на камне.

Словно бешеные собаки, бросились во все стороны каратели Джелал-эд-Дина. Они рушили, тащили, пытали, рубили, жгли. Вскоре нашелся предатель. Он упал в ноги перед воинами Хорезма и клятвенно заверил, что видел, как один грузин целился в султана из узкого окна новых палат царицы Русудан и как из этого окна вылетела стрела.

Джелал-эд-Дин сам бросился по указанному следу. Орхан, Шереф-эль-Молк и Султаншах устремились за ним. Дворец был окружен, и воины бросились в покои. Тбилисские персы особенно усердствовали, дабы заслужить милость нового победителя. Они быстро напали на следы крови и по этим следам нашли Ваче, забившегося в самое укромное место. Они, как жители Тбилиси, тотчас узнали в Ваче придворного художника, о чем и сообщили Джелал-эд-Дину.

Ваче был без сознания. Но лук и колчан валялись возле и пятна крови вели от окна к последнему убежищу живописца. Поглядели в окно. Сиони был близко и весь на виду. Никакого сомнения быть не могло: из этого окна и пущена роковая стрела, лишь по счастливой случайности не задевшая султана, но зато сразившая его любимца. Кто-то из персов недоуменно воскликнул:

– Как можно было на таком расстоянии не попасть в цель?

– Мы ведь не знаем, – может быть, это была первая и последняя стрела, выпущенная живописцем.

– Кругом лужи крови. Он сильно ранен. В его состоянии и это прекрасный выстрел.

Взбешенный, жаждущий мести Джелал-эд-Дин быстро вошел в новый царский дворец. "Где он? – казалось, говорил весь его лик. – Покажите мне скорее, чтобы я мог задушить его своими руками, чтобы я мог скорее передать его в руки палача для истязания и пыток!" Свита едва поспевала за султаном. Перед дверьми в хоромы Джелал-эд-Дин невольно остановился. Ему показалось, что под ногами вода, и он приподнял полы халата. Но, вовремя поняв фокус, решительно опустил халат и твердым шагом ступил на хрустальный пол. С презрением поглядел он на приближенных, вышагивающих на цыпочках, с высоко задранными халатами. Второй раз остановился султан, взглянув на расписанную Ваче стену палаты. Он не видел всей живописи в целом. Он не мог отвести глаз от Цаго, изображенной хотя и правее царицы, но являющейся центральной фигурой в росписи. Казалось, султан забыл про своего белого коня. Еще бы, он объездил весь Восток, в его гареме собраны красивейшие женщины, но такой красавицы он не только не видел никогда, но и не знал, что она может существовать на земле.

– Какая красавица! – невольно вырвалось у него. – Недаром мне расхваливали грузинских женщин. Скажите виновнику, если он приведет мне эту красавицу, я подарю ему жизнь.

Ваче и без перевода понял слова султана, он только сцепил зубы и отвернулся к стене.

– Эта женщина существует, – поклонился Султаншах, – я ее знаю. Она жена придворного поэта Торели. Ее муж погиб от вашей сабли в Гарнисских горах.

Но у Джелал-эд-Дина резко переменилось настроение, и он жестко и сурово сказал:

– Пророк запрещает изображать одухотворенные существа. В день Страшного суда изображения живописцев сойдут с картин и потребуют, чтобы художники вселили в них души. Вселять же душу может один бог. – Султан прошел мимо лежащего на полу Ваче. – Ты, живописец, в Судный день не сможешь вдохнуть живые души в свои творения, и поэтому ты уже сейчас обречен гореть на вечном огне. Лютой будет твоя казнь. – Султан поднял глаза кверху, лицо его отобразило злое наслаждение, как будто он уже видел этот адский огонь, а также и мучения убийцы своего коня. – Эта кара придет, но это будет там, а здесь… здесь я твой бог, и я тоже покараю тебя.

– Вряд ли он доживет до казни, – вставил словцо Орхан, – тяжело ранен, давно истекает кровью.

– Я вижу и повелеваю своему врачу вылечить его во что бы то ни стало. Пусть он будет так же здоров, как до ранения, лишь тогда его коснется наш гнев. Ну-ка скажи, Орхан, какое наказание будет для него самым тяжелым и горьким?