Трескотливый Грандиозин нрав, кажется, возобладал над ее смертельной обидой. Тащась в хвосте их маленького каравана, она теперь рассуждала вслух о сладостях: тянучках из жженого сахара, орехах в меду, вафлях, политых маслом, и сливах в вине. Или делилась с покорными слушателями мыслью о том, в каких направлениях предстоит развиваться моде теперь, когда, как казалось, искоренена самая мысль о вольности в одежде. Почему-то Анелька придумала черное шелковое платье с узорчатой синей каймой по подолу необъятной юбки, и с низким декольте, оттеняющим бледность груди. «Раз уж им так приспичили большие груди». Платье полагалось носить с кружевной мантильей и лучиться под нею серебристо-жемчужным светом. Видимо, решила, что траурная скудость цвета сделает его хитом сезона. Ее вполне натуральное оживление заставляло предположить, что Анелька и впредь будет падать на четыре лапки.

Для самой же Аранты наступило время осознать: что же все-таки она потеряла, и каким это образом магия, до сих пор жившая в ней, была замкнута на девственность и улетучилась как дым, стоило ей где-то там что-то порвать? Чувство, что она может все, пропало, словно организм внезапно перестал вырабатывать адреналин, и она ощущала только безмерную усталость и безразличие. Только бы двигаться. И еще — сожаление. Словно прежде все на свете зависело от нее одной, а теперь она должна оглядываться на того, кто, оказывается, имел право составить о ней собственное мнение, и это мнение не всегда совпадало с ее собственным. Ее судили и осуждали и прежде, но теперь, уступив это право добровольно, она утратила буйство юности, способность вздымать волну, сметающую на своем пути любое противостояние. Будто в общую очередь встала. И экспедицию теперь она возглавляла чисто номинально, будучи не движущей силой, а скорее молчаливым упреком.

И все же все трое одновременно придержали коней, когда долина Уэллен буквально вылилась в широкую, до самого горизонта, изумрудно-зеленую низменность, над которой ветер с моря разносил запах водорослей и соли. Перед ними лежала Марка Хендрикье. В представлении Аранты — земля, порождавшая самых опасных хищников. По крайней мере двое из них не остановились ни перед чем.

Край удивлял ее своей непривычностью, сочетанием скалистых выступов и низин, отвоеванных человеком у болот. Как будто земля здесь лежала складками, и каждая складка при малейшей возможности немедленно заполнялась водой. Природной пахотной земли было очень мало, угодья сплошь да рядом находились под угрозой засоления. Поэтому и деревень, окруженных полями, им на пути почти не попалось, а те, что были, встречали их лежбищами тучных пятнистых коров, лениво объедавших траву в пределах досягаемости шеи. Впервые в жизни Аранта видела скот, пасшийся лежа; как деревенскую жительницу это весьма ее заинтересовало.

В остальном же это была страна городов, страна ремесленников, сгрудившихся за каменными стенами крепостей, четко прорисованных черным на зеленом полотне. Лето здесь было еще короче, чем в метрополии, и упор сельского хозяйства на скотоводство был этим вполне объясним. В отличие от Камбри Хендрикье никогда не порывалось отделиться: Марка не смогла бы себя прокормить, а метрополия обладала достаточными ресурсами, чтобы перекрыть ей морскую торговлю. И все же каждый из городов Хендрикье выглядел чистеньким, маленьким, компактным, правильным, как пузырек в янтаре.

Даже Эстензе — могучий, каменный, тесный, куда они пришли через несколько дней, когда запах соли, смолы, водорослей уже стал для них привычным. Эстензе, памятный для Аранты несколькими днями, яркими мимолетными пятнами, мелькнувшими, когда Рэндалл Баккара взял этот город поединком с королем Брогау.

Экспедиция остановилась в гостинице, где кроме них была масса народу. Прикрывались той же легендой, ничего уже почти не опасаясь. Теперь уже никто не опознал бы Кеннета, чьей главной «особой приметой» была раньше отсутствующая рука; Аранта утратила способность «светиться», а Аннелизу ван дер Хевен вовсе никто не искал.

Гостиница была двухэтажная, под черепичной крышей, каменная, с темными балками, скелетом проступающими на фоне беленых стен. В нижнем этаже разместился огромный зал, верхний значительно выступал вперед, почти встречаясь над улицей с таким же вторым этажом дома напротив. Соседские цветы заглядывали в окна их комнаты, солнечные зайчики догоняли друг друга на потолке, и Кеннет простоял у окна до самого вечера, просто глядя на улицу вниз.

И если Хендрикье была Маркой искусников, то столица ее, Эстензе, по праву могла зваться городом мастеров. Из окон комнаты виднелся настоящий лес причудливых флюгеров, выросший на высоких крышах, и ни один из них не повторял другой. И то ли застроен город был теснее, отчего местные жители, проходящие внизу, выглядели массивнее, чем суетливые, вечно торопящиеся обитатели столицы, то ли, наоборот, улицы только казались уже благодаря средним габаритам неспешных бюргеров, у которых полнота являлась синонимом достоинства. Худоба здесь прощалась, похоже, только трубочистам. Для прочих же она являлась синонимом неустойчивости нрава и бизнеса, то есть признаком человека, которому не стоит доверять.

Кеннет оказался прав. Если бы дело было только в мести убийце Рэндалла Баккара, здесь, на этом месте Аранта бы уже выдохлась. Погонщик в черном больше не имел над нею власти. Убить еще одного человека, чтобы отомстить за уже мертвого… Какой, в сущности, смысл, если бы убийца больше ничем не угрожал? К несчастью, это было не так.

От Грандиозы отделались легко: дали ей немножко денег и пустили погулять на рынок, справедливо полагая, что увидят ее нескоро. Кеннет отправился добывать новости старым испытанным путем: пить пиво в нижнем зале. Аранта, предоставленная самой себе, осталась лежать в комнате, блаженно закинув руки за голову. Это было справедливо: во-первых, Кеннет задолжал ей несколько бессонных ночей, а во-вторых, она все равно не умела завязывать с незнакомыми людьми непринужденную беседу. Так и провалялась, подремывая, на грани сна и яви, до самых синих сумеречных теней.

Кеннет явился первым, взбешенный в той степени, что всегда забавляла Аранту.

— Мор-рды, — рычал он, сдерживаясь, впрочем, дабы не быть услышанным этими самыми «мордами». — Они способны говорить только о деньгах! Зато уж если заговорят о деньгах — пиши пропало. Только о них они и будут говорить, и никто их с пути не свернет. Першероны!

Оказалось, чтобы завязать знакомство, Кеннет сказал, что отец его разводит в Камбри племенных лошадей — чистая правда! Что он, как старший сын и наследник, прислан сюда с целью выяснения конъюнктуры рынка и возможностей сбыта. На что бюргеры явили живой интерес: как же — бизнес! И в головы их немедленно запала совершенно справедливая мысль о том, что этот парень должен бы в лошадях разбираться.

И все!

Остаток дня Кеннет провел на лошадиной ярмарке в качестве бесплатного консультанта, разоблачая цыганские проделки, чем, без сомнения, восстановил против себя всех лошадиных барышников в округе. И, как оказалось, совершенно задаром. Он позволил таскать себя от кобылы к мерину, смотрел им в зубы и пересчитывал ребра единственно, чтобы иметь возможность непринужденно поговорить обо всем на свете. И что же? Они не интересовались политикой! Единственное, что заботило их из высших сфер, так это размер чинша, который полагалось уплачивать с суммы дохода. Сплетни из жизни высшего руководства не занимали «першеронов» нисколько: они и не знали, кто ими сейчас управляет. Тем более что со времен секвестра Баккара Марка управлялась коллегией выборных чиновников, «достойнейших», кои вели себя так, словно личной жизни у них не было вовсе. Немудрено было и перепутать их между собой.

— И боже мой, сколько в них входит пива!

Кеннет пиво любил, но на почве его потребления никакими особенными подвигами не отличался. А расплачивались с ним исключительно пивом, которое «не выливать же наземь, в самом деле».

— Если я и впрямь вздумаю продавать тут лошадей, — заметил Кеннет пессимистично, — меня прирежут в первую же неделю. Чтобы бизнес не губил.