Абсолютно бесшумно он раздвинул шторы — сделал он это, даже не вставая, одной лишь своей божественной волей. Один тяжело вздохнул. Ему надо было подумать, и, кроме того, это было время его утреннего визита в ванную комнату.

Один вызвал дежурного санитара.

Дежурный тотчас прибыл, облаченный в идеально выглаженную свободную зеленую тунику, приветливо пожелал Одину доброго утра и заметался по комнате в поисках шлепанцев и халата. Он помог Одину выбраться из постели — это больше напоминало извлечение соломенного чучела из коробки — и медленно повел его в ванную комнату. Один неуверенно переставлял ноги, повиснув на санитаре.

Санитар знал Одина под именем Одвин и, уж само собой, ничего не знал о том, что он бог, и Одина это вполне устраивало, он не собирался рассказывать о том, кем он был на самом деле, и хотел, чтобы Тор придерживался тех же принципов.

Но ведь Тор не кто иной, как Бог-Громовержец, ну и ведет себя соответственно, откровенно говоря. Но такое поведение считалось неподобающим. Тор, казалось, не желал, или не мог, или был слишком глуп, чтобы понять и принять… Тут Один остановил себя. Он почувствовал, что начинает мысленно читать проповедь. В то время как ему надо было спокойно принять решение, что делать дальше с Тором, — и он как раз направлялся туда, где думалось лучше всего.

Как только величественное ковыляющее шествие Одина к ванной комнате завершилось, в палату заскочили две медсестры и принялись снимать с постели белье и стелить свежее точными быстрыми движениями, потом они со всех сторон разгладили его, взбили и подвернули там, где нужно. Одна из сестер, судя по всему, старшая по должности, была полной, почтенного возраста матроной, другая больше походила на легкомысленную девчонку.

Газета в одно мгновение была поднята с пола и аккуратно сложена, пол вытерт, шторы вновь задернуты, и цветы и нетронутый фрукт заменены свежими цветами и свежим фруктом, который, как и его преемник, останется нетронутым.

Через короткое время, когда утренние омовения престарелого были закончены и дверь ванной открылась, комната просто преобразилась. В целом в ней мало что изменилось, но эффект заключался в том, что каким-то незаметным и волшебным образом комната стала прохладной и посвежевшей. Один кивнул, выразив удовлетворение тем, что увидел. Он прошелся с легкой инспекцией по постели, подобно тому как монарх проходит по рядам выстроившихся перед ним солдат.

— Подвернуты ли простыни как следует? — осведомился он своим старческим голосом, больше похожим на шепот.

— Очень хорошо подвернуты, мистер Одвин, — ответствовала старшая сестра, лучась подобострастной улыбкой.

— Аккуратно ли отогнут край простыни?

Конечно же аккуратно. Вопрос задавался ради ритуала.

— Отогнут аккуратнейшим образом, мистер Одвин, — отвечала сестра. — Я сама лично за этим проследила.

— Я очень доволен, сестра Бейли, очень, — сказал Один. — Вы знаток по части того, как следует отгибать край простыни, чтобы получилось ровно. Мне страшно подумать, как бы я мог обходиться без вас.

— Да, но я не собираюсь никуда уходить из этой клиники, мистер Одвин, — заверила сестра Бейли, излучая готовность увещевать и подбадривать.

— Но вы же не будете жить вечно, сестра Бейли, — возразил Один.

Всегда, когда сестра Бейли слышала это замечание, оно приводило ее в замешательство своим очевидным и крайним бессердечием.

— Конечно, это так, никто из нас не вечен, господин Одвин, — согласилась она, стараясь говорить мягко — как раз в этот момент она и ее помощница старались выполнить трудную задачу по укладыванию Одина обратно в кровать, причем сделать это надо было так, чтобы Один продолжал выглядеть величественным и полным чувства собственного достоинства.

— Вы ведь ирландка, не так ли, сестра Бейли? — осведомился он, как только устроился поудобнее на своем ложе.

— Да, вы угадали, мистер Одвин.

— Я знал одного ирландца. Его звали Финн или что-то в этом роде. Он постоянно говорил о вещах, которые меня совершенно не интересовали. Но никогда ничего не рассказывал о постельном белье. Но теперь-то я уж и сам знаю в этом толк.

Он ушел в воспоминания и обессиленно опустил голову на отменно взбитые подушки, а благородно усеянную веснушками руку положил поверх аккуратно отогнутого края простыни. Постельное белье была его самая большая в жизни любовь. Все слова и эпитеты, которые имели отношение к постельному белью — как, например: чистое, слегка накрахмаленное, поглаженное, сложенное, взбитое, — будили в нем благоговейный восторг. На протяжении веков ничто не завораживало его так, как ныне волновало постельное белье. Он никак не мог понять, как его могло раньше интересовать что-то другое.

Постельное белье. И спать. Спать и постельное белье. Спать и постельное белье. Спать.

Сестра Бейли посмотрела на него с материнской нежностью. Она вовсе даже не догадывалась, что он был богом, она предполагала, что он либо кинопродюсер, либо бывший нацистский преступник. Она заметила, что он говорит с акцентом, но не могла определить, из каких он мест, а также то, что вежливость его с оттенком пренебрежительности; его эгоизм, который выглядел так обезоруживающе естественно, страсть к гигиене — все это говорило о прошлом, полном ужасных переживаний.

Если б было возможно, чтобы сестра Бейли перенеслась на миг в глубины Асгарда, где Один восседал на троне как воинственный Бог-Вседержитель, окруженный другими богами, она бы совсем не удивилась увиденному. Если быть до конца правдивым, это, конечно, не совсем так. На какое-то мгновение она бы, конечно, слегка очумела. Но, едва оправившись от шока, она признала бы, по крайней мере, тот факт, что это, во всяком случае, никак не противоречило замеченным ею в Одине качествам, а также уверилась бы, что все, во что человечество когда-то верило, существует на самом деле. Или же что все это продолжает существовать даже и после того, как человечество перестало испытывать нужду в том, чтобы это существовало.

Один жестом распустил обслуживающий медперсонал, перед этим попросив прислать к нему его личного секретаря.

Услышав это, сестра Бейли поджала губы. Она не любила личного помощника мистера Одвина, или его доверенное лицо, слугу — назовите его как хотите. У него были злобные глаза, при его появлении она вздрагивала и сильно подозревала, что за чаем он делал ее сестрам всякие грязные предложения.

У него был цвет лица, который, как предполагала сестра Бейли, было принято считать оливковым. С той разницей, что у него он приближался к зеленому. Сестре Бейли такой цвет был совсем не по душе.

Конечно, уж ей-то совсем не пристало судить о ком-то по его цвету кожи, но она именно так и поступила не далее как вчера вечером. Привезли какого-то африканского дипломата, ему нужно было удалить камни, — и вдруг она поймала себя на том, что чувствует к нему неприязнь. Она не могла бы сказать, чем именно он ей не нравился, ведь она все-таки была медсестрой, а не водителем такси и потому никогда не показывала своих личных чувств. Она ведь профессионал и прекрасно выполняет свои обязанности и потому относится абсолютно ко всем одинаково вежливо и внимательно, даже — при этой мысли она вся похолодела — к мистеру Рэгу.

Так звали личного секретаря господина Одвина. И с его существованием надо было смириться. Она не вправе была одобрять или не одобрять личный выбор господина Одвина. Но если бы у нее были какие-то полномочия — а их у нее не было, — она настоятельно посоветовала бы господину Одвину, причем не ради своего, а ради его же блага, нанять в помощники человека, который не доводил бы ее так.

Она прекратила думать о нем и пошла на поиски. Когда она заступила на сегодняшнее дежурство, то почувствовала облегчение, узнав, что мистер Рэг покинул больницу прошлой ночью, а после, обнаружив, что он уже с час как вернулся, была страшно раздосадована.

Наконец она нашла его — причем именно в том месте, где ему совсем не следовало быть. Он устроился на одном из стульев в приемной для посетителей, на нем было одеяние, напоминавшее ношеный-переношеный, весь заляпанный, давно списанный врачебный халат, который, кроме всего прочего, был ему страшно велик. Но это было еще не все: он наигрывал на отдаленно напоминавшем дудочку инструменте удивительно немузыкальный мотив. Дудочку он вырезал из вполне еще годного шприца, что было совершенно непозволительно.