«Постой… — Он всмотрелся в графики: ломаные кривые в опасном месте подходили к краю не одним выбросом, целой серией. — Плохо дело. Тут с одной Метапульсацией не придумаешь, как управиться, а с каскадом их… Ведь это космические вздохи-всплески: чуть слабее дунет — ничего не произойдет, чуть сильнее — гнилыми нитками лопнут канаты, рассыплется башня. И Шар тю-тю… А расчет Иерихонского весьма приблизителен».

…И снова лик Вечной Бесконечности посветил на крышу, на сидевшего там человека сизо-голубым овалом Вселенского шторма с яркими бело-синими вкраплениями. Валерьян Вениаминович откинул голову к спинке кресла, поглядел, смежил глаза, улыбнулся устало и грустно. Ему не надо было смотреть — помнил:

— Первоначальный туман разделяется на рябь вытянутых всплесков-струй; в них завиваются вихревыми светящимися кляксами с рваными краями протогалактические воронки;

— от усиливающегося незримого напора времени-действия ядро вихря бурлит протозвездами; затем и они разделяются на ядро-звезду и рукава протопланетного газа;

— кадр-год, кадр-год — и рукава стягиваются, сгущаются в пульсирующие лохматые горячие тела; они стынут-тускнеют-уплотняются, высасывают из окрестного пространства первичный туман и рои метеоров; на немногих планетах отделяется твердь от вод, воды от атмосферы, формируются материки и острова…

…и все это Процесс Разделения.

Затем перевал через максимум напора струй и — под горку — Процесс Смешения. Красивое и яркое возвращение в Ничто.

«Боже мой, — думал Пец, — сейчас там возникают мириады существ, любящих более всего свою жизнь и оценивающих все с этой позиции. В миллионах точек пустоты теплится и разгорается разум — охватывает мыслью больше пространства, чем можно увидеть, больше времен и событий, чем можно прожить, больше возможностей, чем удастся реализовать. Что это, зачем? Возникают и рушатся цивилизации, миры, созвездия меняют свой вид… А я, туземный вождь мелкой шараги на третьеразрядной планетке, сижу и рассматриваю все с ничтожнейшей точки зрения: как бы от этих процессов не лопнула сеть и канаты».

Валерьян Вениаминович вдруг понял, что ему стыдно; даже погорячели щеки. Свечение Метапульсации накалилось и стало сникать.

«Почему стыдно-то? От двойственности? Раздираюсь между великим и смешным, как корова на льду… Да нет же, все не так! От одного только представления обилия миров — мерцающих точек в MB, эпох, цивилизаций существ, которые снуют-живут-плодятся-радуются-ужасаются-находят-теряют-познают-забывают и так далее… уже ясно, что не может быть это ничем иным, кроме как заблуждением. Мы — разумные подробности неразумных процессов, Корнев прав. Под видом одного — другое. Но тогда — мои заботы и действия тоже заблуждение? Какое же я вынашиваю „другое“ под видом „одного“? А простое, почтенный Вэ-Вэ: сохранить от разрушений вверенную тебе шарагу — откуда может хлынуть поток новых знаний, который взрыхлит, завьюжит и, в конечном счете, разрушит мир. Поняв первичную суть стремлений, ты все равно следуешь иллюзорнейшему из них: чтоб было хорошо. Счастье, порядочек и лафа. Заблудшим простительно, знающему стыдно».

Он сложил бумаги, поднялся, спустился в коридор — и направился прямо к лифту, не зайдя в лабораторию MB, не сообщив ее деятелям ничего. «Успею».

III

В приемной по-прежнему было пусто, только дверь корневского кабинета приоткрыта; оттуда доносились голоса. Директор узнал тенорок референта (он все так именовал по старой привычке своего зама Валю, хотел проследовать дальше, но услышал слова: «Пец будет против» — и задержался у тамбура. Интересно стало, против чего это он будет против.

— Да почему против? — басовито возразил другой голос. (Иерихонский, узнал директор). — Ты в курсе всех дел и будешь вполне на месте, какого рожна ему надо!

«Действительно», — подумал Пец.

— А вот будет — и все, я точно чую, — снова мелодично отозвался референт. — Вроде и конфликтовали с ним, и все делаю… а не по душе я ему, и все.

«Разве? — мысленно усомнился директор. — А вообще говоря…»

— Ну, Валя, по душе, не по душе — это, знаешь, из области тонкой химической психологии. Так кадровая политика не делается. Я считаю, что у тебя все шансы. Ты Корнева чаще других — особенно последнее время — заменял? Заменял. Справлялся? Вполне. Без тебя и Хрыч зашился бы, как миленький… Имеешь ученую степень, стаж, труды, партийность. Нет, я уверен, что место главного за тобой, только не теряйся. А на Хрыча, если станет ерепениться, и нажать можно. Слишком уж мы на него и Сашеньку молились;

Да и не станет он… ну, поершится немного, а потом махнет рукой. Он же не от мира сего.

«Хрыч — это я, — понял Валерьян Вениаминыч. — Вэ-Вэ, папа Пец, Хрыч… У меня кличек не меньше, чем у коммунальной дворняжки!»

— Ты потише, — приглушил голос референт, — его кабинет напротив.

— Нет его там, я заглядывал. И смотри, что получается, — увлеченно басил Иерихонский. — Ты — на вакансию главного. На твое место нашу зверь-бабу Малюту Скуратовну. Уж кто-то, а она в оргвопросах и координации собаку съела — так?

— Ага, а на ее место — тебя? Понял. А я думаю, чего это Шурик заботится о продвижении начальства!

— Нет, а что же!

Оба рассмеялись.

Валерьян Вениаминович тихо прикрыл двери, направился к себе. На душе стало тускло. Не было космического отчаяния Корнева — освободившаяся вакансия. Люди-волны: родиться, выдвинуться и умереть. Мчат по времени мириады таких волн-жизней — из века в век, из мира в мир. Ничего впереди, ничего позади. Не время пожирает своих детей, они сами — друг друга.

Он сел к столу, глянул на табло времен: 28.40 эпицентра, 14.20 Земли. Прогулял он всего ничего. Однако пора решать, принимать меры, давать команды — начинать аврал. Спасать башню. А потом восстанавливать повреждения. А потом… потом будет еще один бесконечный год. И… и Пец почувствовал вдруг такую свинцовую усталость, будто все недоспанное, все сделанное через силу, все нерешенное и недодуманное — как в минувший год, так и в предстоящие — навалилось на него.

Решение пришло — как озарило. В нем сложились усталость и гибель Корнева, их последний разговор и растерянность в мыслях, наблюдение «наркоманов MB» наверху, оружие полковника Волкова и даже подслушанный сейчас диалог. Оно было настолько простым, что не могло не быть гениальным.

Ничего не надо делать.

«Пусть Шар отрывается. Пусть тю-тю. Туда и дорога. Не нужно это сверхзнание о мире и самих себе. Если оно растоптало Корнева, сильного и умного парня, если оно меняет психику тем наверху — тоже не слабакам! — то что оно натворит в мире обычных людей, таких вот Валей Синиц 'и Шуриков Иерихонских? Не нужны эти откровения MB, настолько не нужны, что впору самому рубить канаты, а не хлопотать, чтобы они не оборвались. Пусть даже разрушится что-то и кто-то погибнет — это ничто в сравнении с крушением мира представлений людей. Ничего, что он иллюзорен. Общая суть этих иллюзий та, что, добиваясь „своего“, мы исполняем закон природы — величественный, космического масштаба. А раскрыть людям глаза… да это все равно что показать ребенку, каким он будет стариком и как помрет. Так калечат психику. В том-то и дело, что нормальное протекание общепланетного процесса смешения — сиречь „цивилизации“ — необходимо включает наши заблуждения, наше непонимание его. Вот и пусть все развивается нормально».

«Главное, как хорошо совпало: знаю о возможной беде от Метапульсаций только я. Мог и не знать. Иерихонский? Он решил задачу — и все, далее озабочен карьерой… Ах-ах, как это вы допустили, товарищ Страшнов. В следующий раз учтем. В следующий раз, ха! Ищи-свищи… Можно даже соврать, что это Корнев своим шальным рывком нарушил шаткое равновесие в ядре Шара, вот и… Или напротив, что он героическими действиями пытался предотвратить и погиб? Поди проверь… Э, да не буду я врать! Или буду — для успокоения умов. Раз уж все иллюзорно. Восприятие веревки как змеи столь же ложно, как и восприятие веревки как веревки».