— Проклятье, — услышал он раздосадованный голос. Потом его вновь подняли за плечи и поставили на ноги. Юноша боялся открыть глаза. — Саннио, простите меня…

Что?! Герцог Гоэллон просит прощения у зарвавшегося мальчишки, который позволил себе невесть что — то, за что благородные люди отправляются на плаху, а остальные — на виселицу? Наверное, Саннио ослышался или сошел с ума…

Уже вовсе не жесткие руки легли на его запястья и осторожно отвели ладони от лица. Гоэллон, закусив губу, смотрел на племянника, потом поправил ему волосы и воротник. Саннио, окончательно потерявший дар речи, не знал даже, что делать с этой столь редкой лаской. Побои или удар кинжала принять и понять было бы куда легче.

— Вы не сильно ушиблись?

Юноша отрицательно качнул головой. Голова болела, плечо тоже — но разве это важно?

— Врете, — кивнул дядя. — Еще раз прошу простить мою несдержанность. Хороший урок для нас обоих. Недолжно срывать гнев на тех, кто младше и слабее. К тому же я за вас испугался.

Говорить Саннио еще не мог, но, надо понимать, на лице отразилось все, что он ощутил, услышав оба признания. Какое потрясло его больше, он не мог бы сказать. Срывать гнев? Испугался? За него?

— Вы не ослышались. Я представил себе, что вы ляпнете нечто подобное при свидетелях, а также все, что за этим последует… Племянник, как вы думаете, мне приятно будет увидеть вас на эшафоте? Сядьте в кресло — вы же на ногах еле стоите… — Герцог сделал пару шагов, дернул за шнур.

Пока в комнату не сунулся Ванно, получивший приказ принести вина, Гоэллон пальцами пробежался по ушибленным местам на теле племянника, удовлетворенно кивнул и уселся на поручень кресла рядом с Саннио. Вернувшийся с подносом слуга едва заметно поджал губы, разливая по кружкам вино: должно быть, от оплеухи остался весьма явный след. Герцог резко махнул рукой, и обычно солидного эллонца как ветром сдуло.

— Пейте, — герцог сам подал кружку Саннио. — Знаете, племянник… Наверное, я вам завидую.

— Мне?

— Вам, вам. Вы с легкостью говорите о том, что для меня является очевидным, но верность требует от меня молчать и не видеть. Не видеть, не слышать, не обдумывать… И самое досадное, что правы-то вы. Но и вам придется делать то же, что и я. Молчать, подчиняться и служить.

Вино чуть горчило на губах, кажется, Ванно переборщил с корицей и ванилью. Пряности только казались сладкими, но Саннио как-то попробовал чистую, не смешанную с сахаром, ваниль и долго плевался. Порошок, запах которого наводил на мысли о пирогах и булочках, оказался весьма отвратным на вкус. То, что герцог говорил, а наследник слышал, напоминало поедание пряности, причем столовыми ложками. Чистая правда была удивительно схожа с чистой ванилью: пахнет соблазнительно, да только поди проглоти, не подавившись.

Верность? Человеку, который сидит на троне и делает все, что придет ему в голову? До поездки на север Саннио считал, что иначе и не бывает. Собраной правит король из династии Сеорнов, потомок Сотворивших, несущий в себе толику божественной крови, а все подданные обязаны служить ему верой и правдой. Те, кто поступает иначе — бунтовщики против порядка человеческого и порядка высшего. Посмевший восстать против короля — не только преступник, но и святотатец. Так учила Церковь, так думали все, абсолютно все. Король не мог быть несправедливым, жестоким или неправым. Он — мерило справедливости, милосердия и правоты.

Правота — раздувшиеся вонючие трупы? Милосердие — казненные дети верных вассалов? Справедливость — ложные обвинения?

— Герцог, — сказал Саннио. — Хотите — убейте меня, но я не понимаю… почему честь и верность не являются обоюдными? Я еще не забыл проповедь. Как вассал верен сюзерену, так и сюзерен должен быть верен вассалу…

— Гоэллоны были верны Сеорнам с первого дня. Это основа нашего бытия, смысл жизни. И это ноша, которая не всегда была легкой. Не все короли были мудры или хотя бы разумны. Но наш долг — не роптать на ошибки королей, а по мере сил исправлять их, оставаясь верными. Понимаете? Короли сменяют друг друга, как сменяют друг друга герцоги. Мы прощаем друг другу заблуждения. Посох, который согласен служить опорой путнику на твердой дороге, но отказывается следовать за ним в болото — дурной посох, вы не находите? И достоин он лишь одного: быть сломанным о колено.

— А если путник не один заходит в болото, а заводит туда еще многих?

— Вы считаете, что взбрыкнувший посох поможет ему и всем остальным выбраться на твердое место? Не лучше ли оставаться в руках и помогать нащупать надежный путь?

Саннио долго молчал. Он вертел в руках кружку, наблюдая, как мельтешат на дне кусочки пряностей. Щека болела все сильнее, распухшая скула подпирала веко и заставляла глаз слезиться. Останется синяк, даже если приложить примочку со свинцовой водой. Впрочем, это неважно. Вот уложить бы в голове все услышанное… Герцогу было трудно сформулировать то, что для него являлось само собой разумеющимся, юноша это понял. Понял, и что со своими дотошными вопросами наступил старшему родичу на больную мозоль. Служить королю Ивеллиону, будучи при этом в здравом уме, и служить верно — испытание не из легких. А тут приходит бестолковый племянник и задает такие красивые, хоть на публичный диспут выноси, вопросы.

Что бы он сам сделал, спроси его кто-то, зачем он служил человеку, некоторые поступки которого вызывали у него несогласие, даже желание сбежать? А если этот кто-то задал бы не один вопрос, а целую кучу, и каждый был бы логичным и метким, и бил по больному? Накричал бы, ударил, выгнал вон… Дядя же — объяснял. Всегда — объяснял.

Это — тоже верность? Объяснять до понимания, до упора, подбирать слова и примеры, как это всегда делал Гоэллон. Наверное, так…

— Я ведь просто-напросто собирался отдать вам распоряжения, поскольку вы останетесь в столице, — задумчиво сказал герцог. — И что получилось вместо этого? Саннио, никогда не начинайте разговоров, если не уверены, что полностью владеете собой. Иначе вы рискуете потом долго стыдиться последствий таких бесед.

— Дядя, ну о чем вы? Я же сам виноват! — лучше бы и вправду голову отвернул, чем так говорить.

Вот уж действительно урок — трижды думать, а потом говорить. Ладно еще, когда сам получаешь пощечину, синяк — дело преходящее, но ведь твое нелепое слово может задеть того, кому ни в коем случае не хочешь причинить ни малейшей боли…

— Хватит. Когда б мы были ровесниками, я сказал бы, что оба мы равно виноваты, но это не так. Закончим с этим. Я сожалею, что поднял на вас руку, но и здесь тоже есть нечто полезное: созерцая по утрам свою физиономию, вы будете помнить, что о некоторых вещах лучше помолчать, особенно — в мое отсутствие. Правда, синяк сойдет раньше, чем я вернусь, но я попрошу Кадоля поставить вам новый, — усмехнулся Гоэллон. — Итак, меня не будет в столице, в лучшем случае, до конца весны. Управляющие получат нужные распоряжения, так что на сей счет вам беспокоиться не придется. Я хотел бы отправить вас на остров Грив, но не могу: со всем, что касается наших бывших воспитанников, разбираться придется вам. Если что-то случится, принимать решения будете вы. Разумеется, вам поможет Кадоль; советуйтесь с ним. Если возникнут какие-то сложности, то вы можете обращаться к герцогу Алларэ.

Саннио сглотнул. Оставалось надеяться, что никаких сложностей не возникнет. Вообще. Потому что обратиться к Реми…

— Не делайте такое лицо, драгоценнейший мой! — прикрикнул Гоэллон. — Я не шучу. Ему вы действительно можете полностью доверять и сообщить о любой беде. Да, его юмор порой утомителен, но если вы сумели поставить на место Лебелфа, то уж и с герцогом Алларэ как-нибудь договоритесь. Тем более, что он вас дразнит, а не пытается оскорбить. Других друзей в столице у вас не будет. Ни Эмиль Далорн, ни, тем более, молодой Кертор вам не помогут. На последнего рассчитывать вообще не советую: хоть он и старше, но кто из вас наивнее и доверчивее, я определить не возьмусь.

— Я понял, — кивнул юноша. — А господин Ларэ?