Джо похоронили рядом с женой и ребенком в последний день ноября. Это был солнечный, светлый день, и единственным жителем Касл-Рока, присутствовавшим на церемонии, оказался Элвин Кой, водитель катафалка. Элвин рассказывал, что среди присутствовавших была молодая, стройная женщина в енотовой шубе и черной шляпе колоколом. Сидя у Брауни и хрустя огурцом, вынутым прямо из бочки, Элвин загадочно усмехался и клялся, что это, несомненно, джазовая певица. У нее не было никакого фамильного сходства с Корой Леонард Ньюолл, и во время молитвы она не закрывала глаза.

Гэри Полсон чрезвычайно медленно входит в магазин, тщательно закрывая за собой дверь.

– Добрый день, – нейтральным тоном произносит Харли Маккиссик.

– Ты, кажется, вчера крепко выдал кое-кому в Грейндже, – бурчит старый Клат, раскуривая трубку.

– Да, – отвечает Гэри. Ему восемьдесят четыре, и, как и многие, он помнит времена, когда жизнь на Повороте кипела – не то что теперь. Он потерял двух сыновей на двух войнах – еще до Вьетнама – и очень тяжело переживал. Третий, хороший парень, погиб в столкновении с лесовозом под Преск-Иль еще в 1973 году. Это старик перенес как-то легче, Бог знает почему. У Гэри иногда начинает течь слюна изо рта, и он чмокает, пытаясь втянуть ее обратно, пока она не стекала на подбородок. Он не понимает многого, что происходит вокруг, но знает, что старость – далеко не лучший способ провести последние годы жизни.

– Кофе? – спрашивает Харли.

– Нет, спасибо.

Ленни Партридж, который все еще никак не оправится после странной аварии в позапрошлом году, в которой сломал два ребра, убирает ноги, чтобы старший товарищ мог пройти и аккуратно опуститься в свое кресло в углу (Гэри сам сплел сиденье этого кресла в 1982 году). Полсон облизывает губы, втягивает обратно слюну и укладывает свои большие руки на изголовье кресла. Вид у него усталый и жалкий.

– Будет вшивый дождь, – сообщает он наконец. – У меня все ломит.

– Дерьмовая осень, – подтверждает Пол Корлисс. Молчание. Тепло от печи заполняет магазин, который закроется, как только Харли умрет или даже раньше, если его младшая дочь уйдет из дому, заполняет помещение и ласкает кости стариков – старается, во всяком случае, доходит до грязных стекол, где приклеены старинные афиши, и вытекает во двор, где когда-то стояла бензоколонка, пока ее не перенесли в 1977 году. Дети этих стариков в основном перебрались в более удобные для жизни места. Магазин всерьез не торгует – обслуживает только местных да редких проезжих туристов, которым эти старики, сидящие у печки в теплых кальсонах даже в июле, кажутся призраками. Старый Клат всегда утверждал, что в эту часть Касл-Рока придут новые люди, но последнюю пару лет было еще хуже, чем раньше, – похоже, весь распроклятый город умирает.

– Кто строит новое крыло к этому чертовому дому Ньюолла? – спрашивает наконец Гэри.

Они оглядываются на него. На мгновение спичка, которой только что чиркнул Клат, таинственным образом вертикально зависает над чубуком трубки, обгорающим дочерна. Сера не ее конце светлеет и сворачивается завитком. Наконец, старому Клату удается протолкнуть спичку внутрь, и он выпускает кольцо дыма.

– Новое крыло? – переспрашивает Харли.

– Угу.

Кольцо дыма из трубки старого Клата проплывает над печью и рассеивается, подобно тонкой рыбацкой сети. Ленни Партридж задирает подбородок кверху, так что у него вытягивается кадык, а затем медленно, с сухим треском проводит рукой по горлу.

– Никто, насколько мне известно, – говорит Харли; из самого его тона вытекает, что имеются в виду все, кто имеет хоть какое-нибудь значение, по крайней мере в этой части света.

– На это место не находилось покупателя с одна тысяча девятьсот двадцать девятого года, – уточняет старый Клат. Старый Клат имеет в виду продавцов – Южно-Мэнскую ткацкую компанию и Банк Южного Мэна, но подразумевает нечто большее – больших шишек из Массачусетса. Ткацкая компания вступила во владение тремя лесопилками Джо – и его домом на холме – через год после его ухода из жизни, но что касается людей, собравшихся у печки в магазине Брауни, для них это название – просто дымовая завеса… то, что они называют Крючкотворством, говоря, например: «Она взяла на него исполнительный лист, и теперь он даже с детьми не может видеться из-за Крючкотворства». Эти люди ненавидят крючкотворство, которое вторгается в их жизнь и в жизнь их друзей, но в то же время восхищаются, как некоторым удается поставить его себе на службу и с его помощью выколачивать все больше грязных денег.

Южно-Мэнская ткацкая компания, она же Банк Южного Мэна, она же Большие Шишки из Массачусетса, долго и успешно управляла лесопилками, которые Джо Ньюолл когда-то спас от гибели, но ей никак не удавалось избавиться от дома, волнующего стариков, которые проводят целые дни у Брауни. «Это вроде козявки, которую ты выковырял из носа и никак не стряхнешь с пальца, – как-то сказал Ленни Партридж, и все согласились. – Даже эти пройдохи-макаронники не справились».

Старый Клат и его внук Энди сейчас не в ладах; причиной тому послужило владение уродливым домом Джо Ньюолла… хотя были, конечно, и другие, более личные причины, лежащие не столь глубоко – как всегда бывает. Дело было после того, как дед и внук – оба овдовевшие – неплохо пообедали в городе, у молодого Клата.

Молодой Энди, которого тогда еще не выгнали из городской полиции, пытался (довольно самонадеянно) объяснить деду, что Южно-Мэнская ткацкая компания уже много лет не имеет никакого отношения к выморочному наследству Ньюолла, что фактический владелец дома на Повороте – Банк Южного Мэна и что между этими двумя фирмами нет ничего общего. Старый Джон заявил Энди, что он дурак, если верит этому; всем известно, что и банк, и текстильная компания – только вывески для Больших Шишек из Массачусетса и различаются только двумя словами. Они просто прикрывают огромной кучей бумаг то, что всем очевидно, пояснил старый Клат – Крючкотворством, короче говоря.

Тут молодой Клат имел наглость расхохотаться. Старый Клат покраснел, швырнул салфетку в тарелку и встал на ноги. «Смейся, – сказал он. – Давай, смейся! Почему бы и нет? Единственное, что алкаш делает лучше, чем смеется над тем, чего не понимает, – это плачет непонятно отчего». Тут уж Энди рассвирепел и закричал, что пьет он из-за Мелиссы, а Джон спросил внука, сколько можно винить давно умершую жену в собственном пьянстве. Энди побелел от этих слов старика и велел ему убираться вон, что Джон и сделал, и с тех пор он к внуку ни ногой. И не собирается. Если отбросить из его слов ругательства, то останется: он не выносит самого вида Энди, который несется в ад на ручной тележке.

Как бы там ни было, ясно одно – дом на холме пустует уже одиннадцать лет, подолгу там никто не живет, а Банк Южного Мэна, видимо, утратил надежду продать его через местные фирмы по торговле недвижимостью.

– Последняя семья, которая его купила, приехала с севера штата Нью-Йорк, так? – спрашивает Пол Корлисс, а он заговаривает так редко, что все оборачиваются к нему. Даже Гэри.

– Да, сэр, – подтверждает Ленни.

– Прекрасная парочка. Он собирался покрасить конюшню в красный цвет и сделать из нее антикварный магазин, не так ли?

– Ага, – бурчит старый Клат. – А потом их мальчишка взял ружье…

– Люди бывают такими беспечными, – вмешивается Харли.

– Он умер? – спросил Ленни. – Мальчик?

Все молчат. Похоже, никто не знает. Наконец, как бы через силу, берет слово Гэри.

– Нет, – говорит он. – Но ослеп. Они переехали в Оберн. А может, в Лидс.

– Они были хорошие люди, – продолжает Ленни. – Думаю, у них что-то получилось бы. Но вцепились в этот дом. Думали, их все дурачат насчет того, что дом приносит несчастье, потому что они приезжие. – Он задумчиво помолчал. – Может, сейчас они так не думают… где бы они ни были.

Старики молча думают о людях с севера штата Нью-Йорк, а может, о собственных органах чувств, которые все чаще их подводят. В топке печи пылает мазут. Где-то позади неугомонный осенний ветер тяжело хлопает ставней.