– А в чем разница? Везде, наверное, умрешь?

– Ага, – хрюкнул старик. – Только у «магов» ты сдохнешь быстро и даже этого не заметишь, а вот у эмпатов будешь лет десять мучиться. Дольше доноры обычно не живут. Ты меня спрашивал, почему маниохи эмпатов боятся? Да потому что не дураки. Военных эмпатов не так уж и много, их на роту по два-три приходится. Белый эмпат, чтобы вытащить из донора нужную эмоцию, в дример человека сажает, кресло такое. А уже машина внушает донору все, что душе эмпатовской заблагорассудится – страх, похоть, отчаяние, да что угодно. Ты на кресле корчишься, а эмпат рядом сидит и блаженствует, «питается», одним словом. Так вот, а военным эмпатам такие кресла не нужны. Они тебя сами заставят все, что надо почувствовать. Маниохи от нас ничем не отличаются. Чаще всего, их страхом гоняют, хотя, говорят, эмпаты в Пороге по-разному развлекаются. Недавно вот застали врасплох большой рой «магов» и заставили их совокупляться до беспамятства, пока наши боевики их всех до последнего не вырезали. Пресса об этом громко трубила, патриотический дух, так сказать, поддерживала. Но обычно маниохи ведут себя осторожно, застигнуть врасплох их трудно.

Старик помолчал, а Энки обхватил голову руками, пытаясь вызвать в памяти хоть обрывок воспоминаний, связанных с эмпатами. Почему-то одно упоминание их расы вызывало в нем странное волнение и… чувство опасности. Но ни их облика, ни славных или позорных деяний, связанных с захватом и защитой Маурконда, он не помнил.

– Облавы на полукровок эмпаты устраивают? – спросил он. – Ради чистоты расы?

– Ага, – кивнул старик. – Чтобы полукровки нас всех не перекосили. Они ведь бестолочи, наполовину люди, наполовину эмпаты. Обычно таких при рождении убивают, но некоторые родители их прячут, пока сами от детишек своих не умирают. Те не умеют «пить» человека грамотно, как эмпат, вот и страдают, а учить их бесполезно. У них с мозгами не все в порядке.

– Но те, кто за мной гнался, вроде на людей похожи были.

– А эмпаты на нас и похожи, – ответил старик. – Только бледные очень, пигмента у них какого-то в коже не хватает. Да ты не переживай, как увидишь их, сразу вспомнишь. Они тюрьмы часто навещают. Откуда, думаешь, доноры берутся? Среди гражданских дураков нет. В основном, наша братия отдувается. Особенно те, у кого пожизненное или вышка. Им терять нечего. Доноры, в принципе, неплохо живут. Их кормят, одевают, развлекают, даже зарплату дают. Только живут они мало, да и нервная эта работа. Мы ОДН раз в полгода сдаем, так потом месяц отойти не можем, а им приходится эмпата «кормить» раза по два на день. Нет, уж извольте, я лучше здесь поживу.

Старик помолчал, а потом закинул ноги на койку и натянул на себя одеяло.

– Как-то неправильно мы с тобой общаемся, – буркнул он. – Ты тоже мне что-нибудь расскажи, а то нечестно выходит. Я вон тебе сколько наговорил. Как тебя взяли? Это ты помнишь?

– Отец, – перебил Энки, прислушиваясь к нарастающему внутри него чувству опасности. – Сейчас ночь, решетки закрыты. А днем камеры отпирают?

– Все так, – закивал старик. – Минут через двадцать откроют. Поэтому я тебя и тороплю. Скоро Медведь придет, он всех новеньких обычно смотрит. А ты в его вкусе – худой и смазливый. Потом либо в медблок угодишь, либо здесь будешь отлеживаться. Не до разговоров будет.

«Спасибо, дедуля, а то я без тебя не знал, что в тюрьмах со свежим мясом делают», – сердито подумал Энки и принялся мерить шагами камеру, в сотый раз осматривая каждую трещину на стенах. Из этой тюрьмы можно было сбежать, но для подготовки требовалось время, которого у него не было.

Энки подошел к замку и присел, оказавшись глазами на одном уровне с тонкой панелью, мигающей красными индикаторами. «Примитивное устройство, – прошептала память. – Но для рабочего материала сойдет». Отвернувшись от решетки, он еще раз оглядел камеру. Старик беспокойно возился на верхней полке, стараясь плотнее завернуться в одеяло. Наверное, не хотел привлечь внимание утренних гостей. И тут взгляд Энки упал на черный приборчик, выглядывающий из-под тощей подушки соседа.

– Отдай! – возмущенно завопил дед, когда Энки выдернул коробочку и принялся вертеть ее в пальцах, чувствуя, как мысли в голове крутятся быстрее и веселее.

– Разве здесь можно слушать радио? – спросил он, отламывая крышку.

– Негодяй! – проскрипел старик, но Энки уже вытряхивал на ладонь мелкие детали. – Это мой приемник! Мне за хорошее поведение положено. Имею право слушать радио и сидеть без соседей. Что ты творишь?

– Да ты, отец, не волнуйся, – улыбнулся Энки и, усевшись на толчок, откуда коридор просматривался лучше, чем с кровати, стал ковырять в приемнике. – Я тебе потом новый соберу. Лучше прежнего будет. Ты мне про карцер расскажи. Жарко там или холодно?

– А про Медведя спросить не хочешь? – съязвил старик. – До карцера тебе еще, может, и далеко, а вот Медведь близко. Дам совет. Когда он тебя нагнет, ты ему лучше подыграй, не кричи. И острить не вздумай. Таким он сначала зубы выбивает, а в медблоке новых тебе не вставят. Можешь, у Шепелявого спросить. Он сюда месяц назад попал, а ведь на воле инструктором по самообороне был. Ну, стукнул он Медведя пару раз, а толку-то? Теперь ходит без зубов и голоса. Глотку ему порвали, и все остальное тоже. Поэтому ты в героя не играй. Таких как Медведь здесь много, а чтобы не стать общей дыркой, постарайся ему понравится. Если тебя на крючок авторитет посадит, то больше никто трогать не станет. У него и камера просторнее – весь гарем с ним живет. Там нормальные пацаны, толковые, и про эмпатов тебе расскажут, и про доноров. В тюрьме, брат, знаешь, каждый как может, приспосабливается.

– О себе заботишься? – усмехнулся Энки, поглядывая в сторону коридора, откуда раздавались гулкие звуки. Кажется, тюрьма начинала пробуждаться.

– А как же, – отозвался старик. – Думаешь, приятно будет твои вопли слушать. Все вы кричите, как резаные. Да и одиночное у меня. А из тебя сосед беспокойный, сразу видно.

Дед фыркнул и обиженно отвернулся к стене, накрывшись с головой одеялом.

Оно и к лучшему. Пусть прикидывается ветошью и не мешает.

Когда по коридору послышались шаги, у Энки задергался глаз. Озноб после медблока почти прошел, но это означало лишь то, что скоро начнется рассасывание имплантированных бинтов – и случиться это может в любую секунду. А еще ему дико хотелось есть, прямо до безумия. Он принялся грызть ноготь, но при мысли, что на руки могла попасть стариковская кожа, его чуть не стошнило.

«Все будет хорошо», – успокоил он себя.

«Все будет хорошо, – эхом откликнулись в его голове и цинично добавили. – Пока не станет совсем плохо».

Медведь оказался крупным, мордастым парнем. Лысый, неровный череп в шишках жирах, маленькие, черные глазки и массивное туловище с толстым слоем сала, покрывающего мышцы, действительно, делали его похожим на лесного хищника. Молния на тюремном комбинезоне была небрежно расстегнута, оголяя обвисшие, как у женщины, груди. Грубая ткань робы туго натягивалась на животе, облепляя выступающий пупок и складки жира. Его голова едва не доставала потолка, а в ботинок могло уместиться две ноги обычного человека. Однако при всей своей массе он не казался толстым, а двигался и вовсе проворно. Громилу сопровождали пять здоровяков в серых тюремных робах, но никого колоритнее вожака не было.

– Привет, малыш, – кивнул Медведь, останавливаясь у решетки, двери которой автоматически распахнулись минут десять назад. Все это время Энки просидел на толчке, настороженно вглядываясь в стену коридора.

Машинально отметив, что комбинезон облепляет «быка» слишком плотно, а молния заканчивается на животе, он некстати подумал о том, что здоровяку, наверное, не просто освободиться от робы, чтобы отлить или, как в данном случае, кого-нибудь опустить. Наверное, для этого громила и привел братву – чтобы помогли стянуть тряпье, если что застрянет. Губы растянулись в незапланированную улыбку, но Энки ничего не мог с собой поделать. В груди давно жгло, в пальцах кололо, а по телу бурлил адреналин.