Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина — он не мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный трибунал.

Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз — любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями? Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?

Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза.

О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрева непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено солдатами местного гарнизона.

Впрочем, все это слухи…

Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это.

Страшновато было студенту. Но деваться некуда — послан за Мракобесом.

Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал — вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом — как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья.

Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать.

И стукнул. Раз, другой.

В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер.

Лязгнул засов, и тяжелая дверь — такая неприступная — отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:

— Входи, Фихтеле.

Ежась, бывший студент вошел.

Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной — по крайней мере, на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы — подсвечника не то нет, не то не нашел.

Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы…

Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар — следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.

Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген.

На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленных лоскутов, шомпол. Очень большой кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой.

— Садись, — сказал Ремедий своему гостю.

Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.

Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.

Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.

— Черт побери, Ремедий, — начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.

Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.

— Не знал, что ты еще и механикус, — заметил Бальтазар еще более неуклюже.

Ремедий не ответил, возился с замком.

Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.

— Зачем пришел? — спросил вдруг Ремедий.

Бальтазар поперхнулся.

— Так, повидаться, — выдавил он наконец.

— А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?

Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.

— Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, — выпалил Бальтазар.

— Мог бы спросить, — спокойно сказал Ремедий.

Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать куда глаза глядят.

— Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, — сказал Фихтеле, подавленный.

Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.

Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд — простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.

Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».

— Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? — неожиданно спросил Бальтазар.

Ремедий кивнул.

— Красивая, — сказал он просто.

Бальтазар покусал губы.