– Непонятно говоришь, богиня, расскажи подробнее.

– Непонятно? Что ж… Жить тем людям, с которыми ты пришел в степь, осталось недолго, сутки, быть может, двое. Тебе решать, сложишь ты свою голову вместе с остальными или останешься в живых.

– И как же решать? Сказать тебе, быть может, что хочу жить, – и все сбудется?!

– Скоморошество… Слушай, хранильник, это воля богов, и не тебе изменить ее. Дорога на юг закрыта. Посмеешь отправиться по ней – умрешь. Ввяжешься в сечу – умрешь. Вернешься на Русь – останешься жив и здоров. Слово богов – нерушимо.

– Я заметил, – кивнул головой Миронег.

– Что решил, хранильник? – усталым голосом спросила Фрейя.

– Решил, – сказал Миронег. – Пропусти, богиня! Мне пора возвращаться.

Фрейя стояла, пристально разглядывая хранильника. В ее глазах отражался край небесной сферы, продолжавший сочиться кровью, и белки глаз казались покрытыми ржавчиной.

– Дай дорогу, богиня, – попросил Миронег.

– Гордец, – заметила Фрейя разочарованно.

И исчезла.

Маленький человеческий череп, давний подарок богини, лежавший в седельной суме, зашевелился, забился, сильно стукнул коня по ребрам. Конь недовольно фыркнул, переступил ногами на месте и тронулся в обратный путь.

Дорога назад была прямой и ровной. Истинный путь должен быть именно таким, не иначе. От линии горизонта к лагерю Миронег не встретил никого, что лишний раз говорило о том, как мало на свете тех, кто идет истинными путями.

Поэтому он целым и невредимым вернулся к стороже, рассредоточившейся по степи и пристально вглядывающейся вдаль.

– Случилось что? – поинтересовался Миронег.

– Пустяки, – осклабился один из дружинников. – Небольшие неприятности. Мы окружены дикими половцами, а так – ничего особенного. И как только вы прошли через их заслоны?..

– Повезло, наверно, – пожал плечами Миронег.

– Или пропустили? – спросил себя дружинник, глядя в спину лекаря. – Живы останемся – разберемся…

– Без обоза мы бы прорвались, – говорил Буй-Тур Всеволод брату, князю новгород-северскому Игорю Святославичу. – А бросить его нельзя, там все приданое невесты.

– Обоз бросать нельзя, – соглашался князь Игорь. – Опозоримся на всю Степь. И Кончака подведем… Так прорываться будем, с обозом.

– По Степи? – усомнился Буй-Тур.

– Есть иные предложения?

Буй-Тур вместо ответа опустил личину шлема, сверкнул из-под прорезей наглыми птичьими глазами:

– Не печалься, брат! Что за свадьба без хорошей драки? Не по-русски как-то получается…

– А как – по-русски?!

– Как у нас в Курске – незваных гостей головой в репейник. И, чтоб помнили, крапивой по заднице.

– Здраво. Еще одно дело есть; гонец к Кончаку надобен.

– Можно совет дать, князь? – это в разговор старших вмешался сын, Владимир Путивльский.

– Говори.

– Пусть Овлур скачет, князь. На коне ездит, как Ярило, ложный бог языческий.

– Так тому и быть. Скачи, Овлур, и – удачи тебе! Вот перстень мой – хан признает…

Игорь Святославич передал перстень, поднял правую руку, и трубачи, давно ждавшие сигнала, поднесли к губам боевые рога. Громкие заунывные звуки понеслись над полем, настраивая воинов на грядущую сечу. Рога выли, заранее оплакивая тех, кто не доживет до конца боя, взывая к мужеству идущих на смерть.

– Княжий стяг на середину! – приказал Игорь Святославич и обернулся к Буй-Туру. – Брат, ты прими под себя правую руку, ты же, Ольстин, левую.

Заметив, как переглянулись молодые князья, Игорь добавил:

– И чтоб без обид! Ольстин опытнее, это сейчас важнее всего.

Трезубцем вытягивалось войско навстречу диким половцам. Левый зуб – ковуи Ольстина и дружинники Святослава Рыльского, правый зуб – курские кмети Буй-Тура, по центру – северские дружинники, а за ними, словно древко копья, направляющее удар, вытянутые в нитку вежи, где за толстым войлоком притаились подруги невесты и ее приданое.

Осами вокруг гнезда рядом с вежами летали половецкие витязи и дружинники Владимира Путивльского. Рядом с юным князем в легком степном доспехе ехала его жена, прекрасная Гурандухт, не согласившаяся спрятаться в относительной безопасности обоза. В отличие от прошлого дня, стрелы в ее колчане были не затуплены. Бронебойные наконечники основательно оттягивали колчан книзу в ожидании единственного в их короткой жизни полета, нужного лишь для того, чтобы эта тяжесть стала еще больше и заточенный металл, восторженно визжащий от захватывающего дух ощущения невесомости, весом своим проломил пластины доспеха либо сплетения кольчуги, нашел человеческое тело и впился в него. Гурандухт была достойной дочерью великого воина.

Тучи черные небо застелили – быть грозе! Вон и сполохи засверкали, вместо Дажьбога-Солнца, тучами закрытого. Плохие сполохи, синие, цвета трупного, отвратительного… Цвета стали, оружия, изготовленного на нашу погибель.

Но это мы еще посмотрим, кто кого!

Отец внешне совершенно спокоен. Ратей пройдено бессчетно, чего уж тут волноваться. А Буй-Тур, дядя любезный, тот просто светится счастьем, на свадьбе таким не был. Вот для кого сеча – родная стихия, как воздух для сокола.

А чудо это, в жены мне предназначенное выбором старших и, как знать, Господним, рядом держится. Нахмурилась. Ясное дело – так начинается жизнь семейная, не по-людски… С другой стороны посмотреть – сама судьба знак дает, как дальше будет. Не в спокойствии княжеская жизнь, в единоборстве. И тут уж кто кого. Ты – злосчастие или оно – тебя.

В первые ряды хочется, к застрельщикам, но необходимо сдерживаться. Хотя и молод, но не гридень, князь. Место же князю – в центре войска, у хоругви. Нарушишь обговоренное построение, как требовать подчинения от своих дружинников будешь? Князь – он не только за свою судьбу в ответе, жизни многих людей от твоего ума и сердца определятся…

Хочется подъехать к ней, сказать слово ласковое, но – уместно ли перед сечей любезничать с милой, когда воины твои, возможно, смертного часа ждут?.. И как сама воспримет? Боже упаси, если как слабость духа, надежду на взаимное утешение…

И все-таки хочется быть среди застрельщиков. Вон, гридни князя рыльского на быстрой рыси вперед пошли, луки тянут из-за спин, тетивами позванивая. Несерьезное оружие – лук, настоящему воину по чести меч либо сабля полагается, но убивает он в верных руках не хуже чего иного.

Вот и стрелы запели, зашипели, споря со Стрибогом-ветром. С юга ветер идет, от моря Сурожского, с болот Меотийских, помогает в полете не нашим стрелам, Гзаку поганому. Оттого и звенят наши стрелы, преодолевая преграду воздушную, оттого и шипят по-змеиному стрелы диких половцев, скользя по глади ветряной.

Первые стрелы редко в цель попадают. Так и медведь в единоборстве не сразу когти выпускает, ищет, куда бы наверняка приложиться. Позванивает железо об железо, наконечники о шлемы да кольчуги, бьют стрелы о русские щиты червленые, к седлам притороченные, отлетают в высохший уже ковыль либо впиваются в дерево щита, а не то в тела первых неудачников.

Хмурится чудо мое, на пристрел первый поглядывая. Ладонью налучье гладит, где пока незаметно много смертей сидит. Я-то видел, как она с луком управляется, глянешь и после подумаешь многажды, прежде чем это оружие несерьезным называть… Вот заметила, как упал оземь один из гридней со стрелой в глазнице, вскрикнула невольно:

– Гзак, сын полоза, посчитаемся еще!

И замолчала. Правильно. Негоже дочери хана… жене князя русского волнение свое при всех показывать. Не по чину…

– Их больше, чем ты сказал, Гзак!

Предводитель бродников, бывший новгородец Свеневид был не на шутку встревожен. Богатая добыча, безусловно, манила его не меньше, чем любого искателя приключений в степном приграничье, но число воинов с другой стороны явно превышало общее количество людей у Гзака и Свеневида. При этом бродник не обольщался насчет боевого мастерства своих подчиненных, верно оценивая подготовку как русских дружинников, так и сопровождавших Гурандухт половцев.