– Верю!
Чилбук соскочил с коня и подвел его к Игорю Святославичу, терпеливо ожидавшему окончания переговоров о своей судьбе.
– Прими, князь, как возмещение! Твоего коня взял, своего отдаю. Надеюсь, не затаишь обиды? Бой – он равняет всех.
– Приму с благодарностью. – Игорь поклонился.
– Не побрезгуй, – немного сконфуженно продолжил Чилбук. – Седло-то у меня не очень… Деревянное… Мне так сподручнее было.
Игорь Святославич запрыгнул в седло, поерзал немного.
– Неплохое седло, – произнес он.
– Вот и славно, – кивнул Чилбук и скрылся.
Наверное, в поисках стана Кончака.
– Что с братом? – спросил Игорь Святославич, озираясь с высоты конской спины.
– Не беспокойся, – ответил Овлур. – Хан обещал…
«Бысть же светающе неделе возмятошася ковуеве в полку – побегоша. Игорь же… пойде к полку их, хотя возворотити их к полком. Уразумев же, яко далече шел есть от людий и соймя шолом, погна опять к полком, того деля, что быша познали князя и возворотилися быша… И яко приближися Игорь к полком своим и переехаша поперек и, ту яша, един перестрел одале от полку своего…» (Из летописи)
Еще один половец – какой по счету?.. кто их считал? – вырос перед Буй-Туром Всеволодом. И снова замах смертоносного меча нес гибель неосторожному противнику. Но сабля степняка с обидной легкостью отвела удар, глухо взвизгнув по лезвию меча до самого перекрестия у наручья.
– Погоди, князь, – проговорил половец, – придержи клинок…
– Почему? – поинтересовался Всеволод, недобро прищурив совиные глаза.
Но меч опустил долу.
– Знакомец один поклон шлет…
Половец отбросил прочь закрывавшую грудь полосу беленой тонкой ткани, служившую приличной защитой от вездесущей степной пыли, явив свету подвешенную к серебряной нашейной гривне покрытую яркой белой эмалью фигурку лебедя.
– Узнаешь, князь?
Спрашивая, половец несильным, но смертельным ударом сабли опрокинул с коня неосмотрительно приблизившегося воина Гзака.
– Кончак? – не поверил сам себе князь Всеволод.
– Хан в гости кличет. Просил простить, что гонец такой… неказистый.
Половец ухмылялся.
– Что с братом? Где он?
– Он должен получить такое же приглашение. – Ухмылка половца стала еще шире.
– А как ты собираешься провести моих людей через дикарей Гзака?
– О, это так просто!
Половец сделал широкий жест рукой, приглашая князя посмотреть вокруг. И Буй-Тур Всеволод увидел, как отшатнулись воины Гзака, завидев направленные на них наконечники копий, украшенные тонкими красными вымпелами. Знаком рода Шаруканидов. Знаком Кончака.
– Степь любит лебедей, – заметил половец и жестом пригласил князя следовать вперед.
За Буй-Туром потянулись курские кмети, усталые, пропыленные, окровавленные, но непобежденные. Пересохшие глотки не издавали ни единого слова в адрес оказавшегося обманутым в ожиданиях противника, но вид кметей говорил за себя. Нет зрелища обиднее, чем упущенная добыча, наверняка, как казалось, доступная. Брошен был последний взгляд на холм, где остались погибшие товарищи, сказаны про себя последние клятвы – вернуться и отомстить. Тем и опасны были курские кмети, что словам предпочитали дело, и от их взоров, оценивающих и недобро обещающих, отшатывались, как от шипения ядовитой змеи из травы, дикие половцы Гзака.
Князь трубечский Буй-Тур Всеволод вложил меч в ножны, сказал:
– Славно повоевали. Слава всем!
– Уррагх! – разомкнулись запекшиеся рты курян. – С нами Святая Неделя!
– Кто ты, спаситель? – спросил Всеволод. – Как звать-то тебя?
– Елдечюк, – ответил тот. – Я не из черных куманов, а из рода Бурчевичей. И у меня свой счет к Гзаку.
– Я в долгу перед тобой. Не за себя даже, за своих кметей. Благодарю!
Два всадника, наклонившись в седлах, пожали друг другу руки.
Все рушилось. Все пошло наперекосяк с того мгновения, когда погиб Свеневид и побежали прочь бродники. Самозваный хан Гзак в ярости грыз конец левого уса.
Кончак!
Как некстати он появился! Именно в то время, когда Гзак уже торжествовал победу. Победу, украденную теперь…
Кончак – вор! Гзак знал, что никогда, ежели не лишится ума, он не осмелится произнести эти слова вслух. Но думать-то ему нельзя запретить! Кончак – вор, он лишил предводителя диких половцев большого, нет, – огромного выкупа. Шутка ли – три князя и несколько десятков дружинников к ним в придачу.
Теперь же добыча уходит от него, гордо покачиваясь в седле. Это не князья и дружинники, это мешки серебра и связки мехов, это драгоценная посуда и табуны породистых коней уходят прочь. Будь проклята торопливость Кончака и трижды проклят тот, кто поднял куман в дальний переход для спасения русов!
Ничего, день еще не кончен. Гзак надеялся остаться в выигрыше, и никто, даже самый могущественный из ханов, не сможет помешать ему заработать. И без того узкие глаза предводителя диких половцев сжались в непроницаемые тонкие щели, скрыв недобрый блеск зла, проскользнувший в зрачках Гзака.
– Я буду говорить с вашим ханом!
Гзак произнес это, глядя не на воинов Кончака, но на боевые значки Шаруканидов. Хан, так считал Гзак, не должен унижаться до просьб, обращенных к простым воинам. Гзак не просил. Он высказал пожелание, и воины обязаны были его исполнить.
Гзак обрадовался, заметив, как сорвался с места гонец, споро погнавший коня к видневшемуся издали личному бунчуку Кончака. Послушание – изнанка покорности. Гзак нуждался в послушании, понимая, каким непростым будет разговор с Кончаком.
Смерть развела половцев на два лагеря. Смерть случившаяся и обошедшая – временно? – стороной. Смерть, скалящая стальные зубы наконечников копий и сабельных лезвий. Ощетинившаяся рогами ханских бунчуков. Ищущая прохлады, навеваемой трепетанием на ветру боевых вымпелов.
Войско хана Кончака, нежданно появившееся на поле битвы, не вступало в схватку. Воины-куманы просто вклинились между русами и дикими половцами, и те прекратили сражаться, одни из опасения случайно поразить союзника либо друга, другие… просто из опасения. Ибо – что опасней неминуемой смерти?! Сброд, собранный Гзаком, прекрасно понимал, когда лучше опустить оружие. Пес, проигравший единоборство, подставляет незащищенное брюхо победителю, тем и выживает – позором.
Хан Кончак вежливо поклонился, завидев Игоря Святославича и Буй-Тура Всеволода, но видно было, что взгляд его ищет иных гостей.
– Не беспокойся, – сказал князь Игорь, ближе подъехав к побратиму. – Твоя дочь – с мужем, а он скорее погибнет, чем даст ее в обиду.
– Где же они? – не сдержался хан.
И, как бы в ответ, один из солтанов ханской свиты воскликнул:
– Взгляни туда, великий хан!
Погоняя коней, из облака степной пыли вырвалось несколько всадников. Приближаясь к ханской ставке, один из всадников сорвал с головы шлем, бросил его в прибитую траву.
– Отец!
Хан Кончак спрыгнул с седла и подбежал к коню, на котором сидела его дочь, а теперь жена путивльского князя, прекрасная Гурандухт.
– Отец…
Гурандухт спешилась, обняла Кончака, уткнулась ему лицом в золотую застежку-фибулу, крепившую плащ на левом плече хана.
– Отец…
– Все будет хорошо…
Он говорил так дочери, когда в детстве ей снились плохие сны и, расстроенная и напуганная, она бежала через шатры, мимо костров с греющейся охраной в юрту отца.
В это время, словно желая подтвердить слова хана, появился и свадебный обоз, окруженный со всех сторон настороженной охраной из русских дружинников и половцев Кончака. У первых веж ехал князь путивльский Владимир. Увидев отца и дядю, он улыбнулся, искренне и облегченно.
Впервые за этот день.
Затем он заметил скрытых за скоплением всадников Кончака с дочерью и тоже спешился. Подойдя на расстояние шага к хану, он услышал, как Гурандухт спросила:
