Мелкий холодный дождь, за несколько часов промочивший насквозь путников, незаметно утих. Резкие порывы ветра разогнали серые тучи, и тусклое солнце осторожно оперлось лучами на грязно-белые стены городского детинца, воткнувшегося известняковым кольцом в берега небольшого острова, лепешкой коровьего навоза возвышавшегося неподалеку от берега.
– Приехали, – сказал, зябко поеживаясь на холодном ветру, Миронег. – В детинец на острове нам хода нет, да и делать там нечего. Там засел ромейский друнгарий со своими стратиотами, и мне рассказывали, что гостей они предпочитают потчевать железом.
– Друнгарий со стратиотами? – удивился болгарин. – Что здесь делает ромейское войско?
– Хранит покой горожан, – без тени улыбки ответил Миронег. – Тебе же, паломник, стоит поглядеть не на остров, а на материк. Вон, видишь, над посадом поднялись шлемы дома Христа?
– Вижу храм Господа моего! – воскликнул Богумил и осенил себя крестным знамением.
– Хорошо. Значит, не заблудишься… Прощай, чужеземец!
Миронег склонил голову и тронул поводья.
– Так вот просто и расстанемся? – растерялся болгарин. Не то чтобы он привык к нелюдимому русичу, но все же…
Так не принято.
– Именно! Расставаться лучше по-простому, без надрыва и ненужных слов. Как встретились – так и разойдемся. Чтобы никогда больше не встречаться… Так ведь?
– Так, русич. Что ж – прощай!
Дальше Богумил поехал один, ощущая спиной задумчивый взгляд хранильника, придержавшего своего коня.
Все было правильно, но болгарин чувствовал себя брошенным в подворотне щенком.
Тмутаракань.
Таматарха восточных народов, искаженная в русском произношении почти до неузнаваемости.
Город, расколотый на две части. Крепость на небольшом острове, прочно запирающем проход в бухту порта, и торгово-ремесленный посад – тесные, прихотливо изгибающиеся грязные улочки, скалящиеся на прохожих гнилыми зубами покосившихся старых заборов.
Люди в городе. Постоянные жители, которых так мало в сравнении с приезжими, шумным войском купцов и искателей нечестного, но скорого богатства.
Миронег спешился еще при въезде в город и теперь шел к торговой площади, дивясь увиденному.
Все люди в городе казались родственниками. Нет, не потому, что лицом походили друг на друга. Просто встречавшиеся Миронегу ромеи и половцы, русичи и потомки готов и хазар, смуглые каждый по-своему венецианцы и арабы, толкавшиеся на улочках, торговавшиеся у ярких лотков с товарами со всего света, поплевывавшие с умытых водой пирсов в пенящиеся барашки набегающих на берег волн, делали все это как-то… странно.
Говорят, что в Царьграде по бокам трона басилевса лежат львы, сделанные меканикусом, превзошедшим мыслимое человеческое знание. При приближении к трону посольства или – упаси Господи! – злоумышленников львы приподнимаются с каменных лож и грозно ревут. По первому разу это производит сильное впечатление не только на северных варваров, но и на гостей с кичащегося своими знаниями исламского Востока. На второй же – разумному человеку уже не страшно. Механический лев поднимается и рычит каждый раз одинаково, страху же каждый раз нужна иная купель.
Встречные казались Миронегу изделиями искусного меканикуса, поделками, а не живыми людьми. Что есть человек, как не ком вещества с вложенной в него душой? В тмутараканцах хранильник искал душу и не находил.
Ты должен выйти на торговую площадь и купить кусок мяса, отбирая наименее засиженный мухами. А тебе надо отвернуться к ближайшему забору и справить нужду. От тебя же…
Скоморохи на колядках таскают за собой сделанную из палок и старой одежды куклу. Скалясь широкой нарисованной улыбкой, она стучится в вашу дверь, царапается носом, сделанным из костяной пуговицы, в затянутое бычьим пузырем окошко. И вы, разумеется, понимаете, что за уродливым подобием человека стоит его создатель и хозяин, удалой скоморох-попрошайка, заставляющий куклу делать все то, что ему только будет угодно.
Миронегу не хотелось встречаться с хозяином превратившихся в куклы тмутараканцев, но хранильник подозревал, что это неизбежно.
Так пусть кукловод сам разыщет Миронега.
Хранильник же устал и был голоден, поэтому важнее для него было отыскать постоялый двор.
Если нет указателей и не хочется спрашивать – иди на запах!
Паломник Богумил широко раздул ноздри, почуяв аромат жаркого. Ориентируясь по сладковатому дыму и усиливавшемуся с каждым шагом шуму, болгарин вышел к распахнутым настежь воротам постоялого двора и, не колеблясь, перешагнул порог.
Как выяснилось, шум доносился из обеденной залы, где проматывали заработанное смуглые черноволосые венецианские купцы и напомаженные, завитые, неприятно похожие на женщин торговцы из Константинополя.
Богумил, успевший передать заботы о коне подбежавшему мальчику-слуге, огляделся в задымленной зале и, махнув рукой хозяину, глыбой возвышавшемуся у двери на кухню, прошел в дальний от разгулявшегося купечества угол. Устало опустившись на потемневшую не столько от времени, сколько от обильного полива жиром и вином скамью, болгарин с наслаждением прислонился к грубо оструганной стене.
– Мир тебе, сыне!
От неожиданности болгарин вздрогнул, а правая рука сама собой метнулась к рукояти висевшего на поясе меча.
– И прости, коли напугал. Это невольно, а не со зла.
Только теперь Богумил разглядел сидевшего в самом углу невысокого щуплого человека, благодаря темной одежде практически слившегося с полумраком помещения. Человек, привстав, поклонился, и в слабом свете, проникавшем сквозь узкие оконца и полуоткрытую входную дверь, блеснул висевший на простой бечеве серебряный крест.
– И тебе мир, отче! Прости, что не заметил сразу, устал с дороги…
– Издалека ли путь держишь? – поинтересовался священник, подсаживаясь поближе.
– Издалека, – кивнул головой Богумил. – Из-под Тырнова. Слышал ли о таком месте, отче?
– Не доводилось, извини. По звучанию полагаю, что где-то в северных провинциях Ромейской империи находится этот город?
– Город этот в Болгарии, – потемнев лицом, отвечал Богумил, – а ромейским ему не бывать!
– Верю, – не стал спорить священник. – Прости еще раз мою назойливость, путник, но ответь – неужели ты проделал столь дальний и небезопасный путь по суше? Одежды твои запылены, словно не один день ты ехал по Половецкому полю.
– Ты прав, отче, – не стал запираться Богумил. – Весной еще я покинул Землю Русскую, и Господь явил милость свою… Сам не чаял уже, но вот я здесь.
– Неиссякаема милость Божья, – закивал священник.
Богумил открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь подходящее к случаю и не менее благочестивое, но слова застряли на кончике его языка.
К столу подходил сам грех во плоти.
Как хозяин постоялого двора мог стать олицетворением порока чревоугодия, так и явившаяся Богумилу служанка показалась растерявшемуся паломнику искушением, на которые так щедр нечистый, чье имя неназываемо! Красота всегда от лукавого, поскольку отвлекает от мыслей о спасении души, и даже святой Антоний, отвергший все атаки врага рода человеческого, едва не пал, завидев нагую правнучку Евы.
– Есть мясо жареное и вареное, – заговорила, поклонившись, служанка.
И голос ее – Господи, что за голос! Кто научил женщин так говорить, чтобы душа сжалась в горошину, – змей ли искуситель, или демоница Лилит, или…
– Есть и каша, и хмельные меды, – продолжала служанка.
– Несите, – выговорил болгарин. – Что пожелаете…
– Ему тоже? – поинтересовалась служанка, кивнув на священника.
Богумил вдруг подумал, что худоба у того не от аскезы и не от духовных терзаний.
Просто священник давно не ел.
– Конечно, – смущенно проговорил Богумил. Да, так бывает, вины никакой за человеком нет, а ему все-таки стыдно.
Служанка улыбнулась и отошла от стола. Болгарин проследил взглядом за покачивающимися бедрами девушки под несколько тесной для них одеждой и тихо вздохнул. Грешен человек, и сильна над ним власть насылаемых нечистью искушений! Требует своего плоть, и, следуя путем греха и исполнения телесных желаний, мы прокладываем для себя прямой путь в ад.
