К моему удивлению, несмотря на окружающий меня барьер позора, мне предлагали работу. Честно говоря, предложения часто сопровождались извинениями типа: "Правы вы или сели в лужу с Эллисом Квинтом..." или "Даже если вы совершенно не правы в случае с Эллисом Квинтом..." – худо-бедно выходило, что нужен им я и никто другой.

Ну, порадуемся и этому. Я раскрывал маленькие загадки, проверял кредитоспособность и репутации, находил украденных лошадей, ловил разных воров – обычная работа.

Наступил июль, начавшийся с ливня, от которого разлились реки и пострадала обувь зрителей на ипподромах. Но ни одну лошадь не покалечили во время полнолуния – может быть, потому, что ночи были дождливые, ветреные и облачные.

Пресса в конце концов утратила интерес к ежедневному изничтожению Сида Холли, и шоу Эллиса Квинта прервалось на летние каникулы. Я пару раз ездил в Кент, привез Рэчел несколько новых рыбок, сидел с ней на полу, играл в шашки. Ни я, ни Линда не заговаривали об Эллисе. Она каждый раз говорила мне "до свидания" и спрашивала, когда я приеду снова. По ее словам, Рэчел больше не снились кошмары. Они отошли в прошлое.

Незаметно наступил и прошел август. Ни одна лошадь не пострадала.

"Горячая линия" остыла. Индия Кэткарт занималась любовницей одного члена кабинета, но каждую пятницу привычно отвешивала мне пинка. Я на две недели съездил в Америку и проехался верхом по горам Вайоминга, окунувшись в умиротворение лесов и синеву близкого неба.

В сентябре, в одно субботнее утро после ясной лунной ночи, обнаружился жеребец с отрезанной передней бабкой.

Я услышал об этом по радио, когда пил кофе на кухне.

– Слушатели могут припомнить, – говорил диктор, – что в июне в подобном же нападении экс-жокей Сид Холли обвинил Эллиса Квинта. Квинт открещивается от этого последнего инцидента, торжественно заявляя, что он совершенно не в курсе дела.

Звонков из "Памп" по "горячей линии" не было, но Норман Пиктон накалял провода.

– Вы слышали? – требовательно спросил он. – Да. Но без подробностей.

– На этот раз – годовалый жеребенок. Двухлеток сейчас в полях нет, но зато есть сотри годовичков.

– Да, – согласился я. – Начинают продавать жеребят.

– Тот, о котором идет речь, принадлежит кому-то из окрестностей Нортгемптона. Они с ума сходят. Их ветеринар избавил животное от страданий. Но знайте вот что. Адвокаты Эллиса Квинта уже заявили, что у него алиби.

Я молча стоял посреди своей гостиной, глядя в окно.

– Сид? – М-м.

– Вы должны будете разбить это алиби. Иначе оно разобьет вас.

– М-м.

– Черт побери, скажите же что-нибудь еще.

– Это может сделать полиция. Это ваша работа.

– Посмотрите проблеме в лицо. Они не будут сильно стараться. Они собираются поверить в это алиби, если оно достаточно надежно.

Я в оцепенении спросил:

– Вы думаете – вы действительно думаете, что суперреспектабельный адвокат может посмотреть сквозь пальцы на то, что его клиент калечит... убивает... жеребенка – или кому-то платит, чтобы тот это сделал, – чтобы бросить тень сомнения в деле о другом жеребце?

– Если ставить вопрос так – то нет.

– И я не верю.

– Итак, Эллис Квинт устроил это сам, а что он устроил, то вы можете разрушить.

– У него было больше двух месяцев, чтобы составить план.

– Сид, – сказал он, – отступать – это на вас не похоже.

Я подумал, что, если бы его постоянно, безжалостно и систематически преследовала клевета, он мог бы чувствовать то же, что и я, и если не отступить совершенно, то, по крайней мере, устать от сражений.

– Полиция Нортгемптона вряд ли примет меня с распростертыми объятиями, – сказал я.

– Раньше это вас никогда не останавливало.

Я вздохнул.

– Вы можете выяснить в нортгемптонской полиции, что у него за алиби?

– Попробую. Я перезвоню вам.

Я положил трубку и подошел к окну. Небольшая площадь выглядела мирной и безопасной, обнесенный оградой сад – зеленым пристанищем, где поколения детей состоятельных родителей резвились и играли, пока их няньки сплетничали. Я провел детство в трущобах Ливерпуля, мой отец умер, мать болела раком. Я никоим образом не сожалел о разнице в происхождении. Может быть, из-за этих трущоб я сейчас еще больше ценю этот сад. Я гадал, как поступили бы дети, выросшие в этом саду, с Эллисом Квинтом. Позже Норман перезвонил еще раз.

– Ваш друг, – сообщил он, – провел ночь на частном танцевальном вечере в Шропшире, почти в сотне миль к северо-западу от этого жеребца.

Бессчетное множество друзей подтвердит его присутствие, включая хозяйку вечера, герцогиню. Вечер был в честь двадцать первого дня рождения наследника.

– Черт возьми.

– Он вряд ли мог найти более заметное или неопровержимое алиби.

– И какая-нибудь девица будет клясться, что она спала с ним на заре.

– Почему на заре?

– Потому что так и бывает.

– Откуда вы знаете?

– Не ваше дело, – сказал я.

– Вы плохой мальчик, Сид.

Когда-то был, подумал я. Пока не появилась Дженни. Лето, танцы, роса, влажная трава, хихиканье и страсть. Давным-давно и совершенно невинно.

Жизнь – сволочная штука, подумал я.

– Сид, – донесся до меня голос Нормана, – вы понимаете, что суд состоится через две недели в понедельник?

– Понимаю.

– Тогда шевелитесь с этим алиби.

– Есть, сэр, инспектор.

Он рассмеялся.

– Засадим поганца обратно за решетку.

В четверг я поехал встретиться с герцогиней из Шропшира, для которой в прежней своей жизни выигрывал призы. У нее даже был мой портрет верхом на ее любимой лошади, но я уже не был ее любимым жокеем.

– Да, конечно, Эллис был здесь всю ночь, – подтвердила она.

Невысокая, тонкая – и поначалу нелюбезная, она провела меня через украшенный доспехами холл своего продлеваемого сквозняками старого дома в гостиную, где до моего приезда смотрела по телевизору скачки.

Входную дверь мне открыл старый слуга, страдающий артритом, который заковыляют посмотреть, дома ли ее милость. Ее милость вышла в холл с явным намерением избавиться от меня как можно скорее, но затем смягчилась, ее былая доброжелательность ко мне вынырнула на поверхность, как забытая привычка. Стипль-чез на три мили кончаются, жокеи бок о бок летели к финишной черте, лошади устали и старались изо всех сил, скачка для тех, кто нес меньший вес, подходила к концу.

Герцогиня приглушила звук, чтобы не мешал разговору.

– Я не могу поверить, Сид, – сказала она, – что вы обвинили Эллиса в таком отвратительном преступлении. Я знаю, что вы с Эллисом много лет были друзьями. Это знают все. Я считаю, что он нехорошо обошелся с вами в телепередаче, но, знаете, вы сами напросились.

– Но он был здесь?.. – спросил я.

– Конечно. Всю ночь. Было пять часов или чуть позже, когда все начали разъезжаться. Оркестр еще играл... Мы все позавтракали...

– Когда начались танцы? – спросил я. – Начались? Приглашение было на десять часов. Но вы же знаете, как это бывает. Было уже одиннадцать, когда прибыло большинство гостей. В три тридцать был фейерверк, потому что по прогнозу позже обещали дождь, но всю ночь стояла ясная погода, слава Богу.

– Эллис попрощался, когда уезжал?

– Мой дорогой Сид, в эту ночь здесь было почти три сотни человек!

– Так вы не помните, когда уехал Эллис?

– Последний раз я видела его, когда он танцевал с этой неуклюжей девицей Рэйвен. Бросьте, Сид. Я говорю с вами ради добрых прежних дней, но вы только вредите себе.

– Возможно, нет.

Она коснулась моей руки.

– Я всегда буду рада видеть вас, на скачках и так далее.

– Спасибо, – сказал я.

– Да. Будьте так добры, выйдите сами. У бедного старого Стоуна разыгрался артрит.

Она включила звук, чтобы посмотреть следующий заезд, и я ушел.

Неуклюжая девица Рэйвен, которая танцевала с Эллисом, оказалась третьей дочерью эрла. Сама она укатила в Грецию на чью-то яхту, но ее сестра (вторая дочь) утверждала, что Эллис танцевал после этого с десятком других и не мне, Сиду Холли, упрекать его в этом.