Дорога вела на подъем. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще подменяли друг друга, все чаще отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц.
Солнце было еще высоко. Оно то появлялось, то исчезало за вершинами деревьев, бросая на сохлую землю тень.
Перевалив через возвышенность, солдаты вышли в долину, поросшую молодым березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось, да и о чем, если каждый понимал, что это только начало, а будет еще труднее. Удастся ли вообще перейти горы?
Вано порылся в карманах и вытащил три замусоленных сухаря.
— Энзэ, — сказал он.
И, отстегнув фляжку от пояса, с аптекарской точностью отмерил по нескольку капель желтоватой жидкости на каждый сухарь.
— Масло? — удивился Донцов.
— А ты думал — вода? Извини, дорогой, в горах и без того воды много.
— Откуда масло?
— Плохой солдат, Степанка! Думать надо…
— Не понимаю, — пожал плечами Донцов.
— Не понимаешь? А находчивость ты понимаешь? — И Вано осуждающе покачал головой: — Забыл, друг, как в подвале сидели.
— Так там же куски были. Мы их съели.
— Кто съел, а кто нет. Пруидзе знает, куда идет. — Вано провел рукой по бороде и философски добавил: — Бурдюк полный — душа поет!
Рассматривая масло на сухаре, Донцов удивился:
— С чернилами, что ли? — И тут же проглотил все, что оставалось от сухаря.
— Может быть… Карандашом толкал… Ничего, витамин больше!
Головеня взял сухарь дрожащей рукой, но, подумав, как будет трудно в горах без пищи, отодвинул его в сторону:
— Ешьте, вам силы нужнее.
— Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно! — запротестовал Донцов.
— Шашлык дают — кушай, инжир дают — кушай! — забубнил Пруидзе. — Молоко ишака дают…
— Опять ты со своими шутками! — оборвал его Степан.
Но Вано не унимался:
— А что, плакать надо? Не будем плакать! Вано в горы идет, друзей ведет!
— Не радуйся. Скажешь гоп, когда перескочим…
— И-и, Степанка, такой хорош начало — перескочим!
— Хорошее начало — не все, — вмешался лейтенант. — Мы на хороший конец должны рассчитывать.
— Будет хорош конец! Будет! — возбужденно заговорил Пруидзе. — Вано домой идет! Шакалом пролезет! Змеей проползет! Друзей проведет!
Он вскочил и, делая вид, что засучивает рукава, пустился в пляс:
— Acca!..
Головеня смотрел на него и удивлялся: сколько лет вместе служили, а понимать его начал только теперь.
— Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, — осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.
— А по-нашему не так. По-нашему говорят: «Смелый джигит — хорошо, осторожный — два раза хорошо!»
— Замечательно говорят! — согласился лейтенант.
Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Отойдя в сторону, он облюбовал тонкую, ровную, как свечка, березку и пригнул ее к земле.
— Вано! — позвал он друга.
Тот подошел, в недоумении посмотрел на березку:
— Костыль?
— Держи, увидишь!
Донцов провел ножом у самого комля, и березка легла на землю.
— А, понимаю! — захохотал Вано. — Винтовку делаешь?
— Больно ты умный! — рассердился Донцов. — Болтаешь попусту. Ищи лучше другую…
— Гм… — прыснул Вано. — Мне винтовка не надо!
— Ну, знаешь что, хватит!
— Ну, хватит так хватит. Вот она. Бери, пожалуйста!
Когда очистили березки от веток, получили две ровные жерди.
— Ну, теперь понимаешь? — с хитринкой заговорил Донцов и начал укладывать жерди рядом, на полметра одну от другой.
— Носилки! — воскликнул Вано.
— Вот именно. А то заладил — «винтовка», «винтовка»…
Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, наложили сверху травы.
— Теперь хоть на край света донесем! — заявили бойцы, опуская носилки перед командиром.
Тропа извивалась среди березок, как змея. Березки кончились — и она выпрямилась, стрельнула по склону между карагачами и вековыми липами. Выйдя на взгорок, солдаты очутились на каменистой поляне, где никогда не росли деревья. В глаза снова глянуло солнце. В небе неожиданно послышался нарастающий шум. Солдаты опустили носилки, насторожились. Над ними, чуть не задевая деревья, бешено пронесся «мессершмитт».
— Шакал! — выругался вслед ему Пруидзе.
— И тут, сволочи, рыщут, — слабым голосом подхватил лейтенант.
— Лезут, гады, — угрюмо добавил Донцов.
Тропа становилась все уже. Местами на мягкой почве видны были отпечатки конских подков. «Может, наши, а может, и фашистские разъезды», — думал Степан.
На смену карагачам и липам появились хвойные деревья.
Донцову почему-то не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал, что на Кавказе все должно быть иное, чем в Средней России. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут на полянах, желтеют молодые одуванчики…
— А говорили: чинары, эвкалипты, — усомнился он.
— Будет, все будет, — отозвался Вано. — И горы настоящие, и водопады. Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу — отдам. Бери, друг!
Головеня больше молчал. С болью думал он о том, что в лучшем случае останется хромым, как земляк Горшеня, вернувшийся с гражданской войны инвалидом. А ведь может быть и хуже. Начнется гангрена… Или они не дойдут до Сухуми…
И вдруг, уже в который раз, ему мерещится страшный образ женщины с выкатившимися на лоб глазами… Где он ее видел? На Украине? Да нет же. Это было в городе Целина. Войска покидали этот небольшой городок: по улицам неслись повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти не было: их потеряли в боях… Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. Над городком повисли бомбардировщики. С грохотом рвались бомбы. Рядом, словно живая, вдруг поднялась в воздух крыша дома. Мгновение — и на землю полетели стропила, куски черепицы. И тут она…
— Ты жив, Григорий? Тебя не убили?
Он остановился, не понимая, а женщина бросилась к нему, сверкая белками глаз, и тут же в испуге отскочила назад:
— Бежишь? Меня бросаешь?
Что он мог ответить этой чужой женщине? Отступал ведь не только он сам, отступали полки, дивизии — отступала вся армия… А женщина, отчаянно потрясая кулаками над головой, продолжала кричать на всю улицу:
— Бросаешь старую мать?! Утекаешь?!
Потом люди рассказывали: у нее погиб сын и она сошла с ума.
Никогда не забыть ее лейтенанту Головене.
…Впереди, на тропе, показался человек: сидит на камне и курит. Увидел подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик.
— Здорово, братки! — обрадованно произнес он.
А рассмотрев офицера на носилках, тише добавил:
— Здравия желаю, товарищ начальник!
Лицо солдата казалось спокойным, хотя вид у него был жалкий. Из одного сапога выглядывала портянка, другой обмотан проволокой. Коленки выцветших брюк заштопаны суровой ниткой. Выше локтя сквозь прорванный рукав гимнастерки выглядывал бинт с запекшейся на нем кровью.
— На перевал? — спросил Головеня.
— Так точно! На прикрытии был, товарищ начальник. Держались до последнего. Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалили мы их!.. И вдруг, понимаешь, заело. Сюды, туды — хоть ты плачь! Оглянулся я, а рядом братки мертвые лежат… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу. Как сам уцелел, понятия не имею. После на тропу вышел — никого. Думаю, подожду, кто-нибудь подойдет: не легко одному, да и опасно.
— Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант.
— Я так и думал, товарищ начальник! — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики: свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.
Он вынул из кармана деревянный портсигар:
— Может, закурите, товарищ начальник? Трофейные. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем плохо… Сказывают, в этих сигаретах не табак, а морская трава. Но ничего, курить можно. Конечно, против наших — ерунда, особенно против махорки, что до войны бойцам выдавали. Помните Гродненскую? Ух и махорка была! Потянешь — слезу выдавливала!
